Страница 65 из 69
— Что же вы и людей убивали? — спросил Иван Вавилович с опаскаю.
— А как же не убивать-то? Обязательно убивал. Еще два года назад, как Врангель ушел, убивал… Вот в этом самом лесу убивал.
Он вдруг встал с торжественным и вдохновенным лицом.
— Хотите, покажу, где жил? — спросил он.
Иван Вавилович боялся свою трусливость проявить (не подумал бы, что при деньгах) и потому согласился. «Все равно, захочет убить, так и здесь убьет! Черт меня на эту гору понес. Сидел бы сейчас у себя на балкончике, припеваючи, мороженое бы ел». Они пошли по еле видимой, заросшей травою тропе. Камни, встревоженные их ногами, с шумом катились в крутую бездну, и чем выше они поднимались, тем дичее и величественнее становился лес. Темные заросли скрыли внезапно даль, и от горных впадин пахнуло гнилью и сыростью. Человек с коричневой кожей раздвинул кусты. Обнаружился узкий черный лаз, ведущий в пещеру.
— Вот где жил! Хорош домик? Давно уж не был тут! Засыпало… может, еще пригодится…
И он начал швырять вниз желтые, дождями смытые со склонов камни. Один, круглый и блестящий, осмотрел он со вниманием, поколупал и кинул к ногам Ивана Вавиловича, в страхе отпрянувшего. Изъеденный червями череп задел носки его башмаков и покатился в пропасть.
— Офицер врангелевский, — пояснил человек с коричневой кожей, — все равно ему бы при красных не прожить… А мне о ту пору обувь была нужна… Обносился… Да, было времечко. А теперь куда я пойду? Я человек вольный. Мне воевать нужно. Мне закон вреден… Он мне — как заноза.
Он перестал разбирать камки, подошел к обрыву и долго смотрел вниз.
— И там должны кости быть, — пробормотал он. И вдруг, вложив в рот два пальца, издал пронзительный и по ушам хлыстом хлестнувший свист. Пошел свист по всем горам, словно обрадовалося соскучившееся отгулье и захотело залихватски тряхнуть стариною. И тогда вдруг человек с коричневой кожей подошел вплотную к Ивану Вавиловичу и прижал его к шершавой скале.
— Ты кто такой есть? — крикнул он яростно. — Документы предъяви! Живо! Уши обрежу!
Иван Вавилович, глотая слюну и выпучив глаза так, словно уж впилась ему коричневая рука в горло, вынул из кармана бумажник. Коричневый человек долго и с удовольствием рассматривал какое-то удостоверение. Потом он пересчитал деньги, сунул бумажник в свой сальный и рваный карман, возвратил документы Ивану Вавиловичу и крикнул ему зычно:
— Катись!
Иван Вавилович и в самом деле покатился; он бежал, как только мог быстро, по узкой тропочке и думал: вот, сунет нож прямо в желобок промеж лопаток.
Он бежал до роковой площадки, поросшей травою. Все так же висел вдали застывший пароход… Иван Вавилович остановился — перевести дух. Сзади покатились вдруг камни, послышались шаги, и опять мелькнула между деревьями страшная коричневая кожа.
— Нате, — уныло сказал обладатель этой кожи, протягивая Ивану Вавиловичу бумажник с деньгами, — духу того нету. Извиняюсь за беспокойство… Хотел стариною тряхнуть… Застопорило.
Он с отвращением взглянул на южный берег и исчез в зарослях.
Человек без площади
Посвящается В. М-у
Кто он, откуда, как решить,
Небесный он или земной?
Финансовый инспектор Семён Петрович Слизин имел обыкновение, воротясь со службы, вздремнуть часок на диване, и это время он по справедливости почитал приятнейшим в своей жизни. Обычно ему спать никто не мешал, ибо супруга его Анна Яковлевна в это время ходила по модным магазинам, примеряя самые дорогие костюмы. Примерив и полюбовавшись собою в тройное зеркало, говорила она: «Нет, этот фасон мне что-то не нравится» — и шла в другой магазин.
Семён Петрович блаженно вытянулся на диване и оглядел комнату. Оглядел он её с довольною улыбкой, даже несколько любовно, ибо больше всего на свете ценил тот именно факт, что есть у него вообще комната. Она к тому же лишь на два аршина превышала установленную норму. Этою осенью он побелил потолок, стены оклеил обоями, розовыми с зелёными огурцами. Над столом смастерил голубой абажур, и комната получилась очень уютная, даже с налётом буржуазного самодовольствия, но не настолько, чтобы могли идеологически прицепиться. Картинки на стенах висели тоже самые лояльные: «Приятный фант», «Лунная ночь в Азербайджане» и ещё какой-то писатель, с виду похожий даже на трудящегося.
Семён Петрович закрыл глаза и приготовился к блаженству. Уже закружились перед его воображением толстые приходо-расходные книги, уже выскочил и пропал художник Колбасов — ловкач по части укрывания доходов — как вдруг некий реальный звук разогнал все эти тени, предвещавшие счастье. А именно — с треском распахнулась дверь, и вошла Анна Яковлевна.
— Спишь? — спросила она, скидывая шубку на цветной подкладке и соблазнительным движением подтягивая розовый чулок. — Спи, спи, я тебе не буду мешать, я только завьюсь… У нас сегодня… впрочем, спи, спи, я тебе потом расскажу.
Семён Петрович со вздохом закрыл глаза.
А супруга его между тем побежала в кухню и через минуту внесла в комнату громко гудящий примус.
— Я только завьюсь, — говорила она, — ты, пожалуйста, спи… Ну, чего ты глаза таращишь? А потом будут попрёки: не дают ему отдохнуть.
С этими словами она скинула платье, подошла к комоду и взяла шипцы.
Семён Петрович, пожалуй, все-таки бы заснул, ибо гул примуса действовал на него даже усыпляюще, но фраза, начатая и неоконченная супругою, не давала ему покоя: «У нас сегодня», — сказала Анна Яковлевна.
«Неужто гости?» — с ужасом подумал Семён Петрович.
Дело в том, что Семён Петрович вовсе не был букою и необщительным человеком. Наоборот, у него были приятели, с которыми он очень любил распить бутылочку, посидеть и поболтать. Но как раз супруга его и не любила этих приятелей, считая их людьми нехорошего круга, и всегда после их ухода демонстративно распахивала форточку. Даже словесные термины для его гостей Анна Яковлевна употребляла иные, чем для своих. Её гости «приходили», а его гостей «приносило», её гости «садились», а его гости «плюхались», её гости «засиживались», а его — «торчали до второго пришествия», её гости самовар «выпивали», а его — «выхлёстывали».
Зато и он очень не любил её гостей: двух артисток студии, танцора и некоего Стахевича — человека без определённых занятий, которого фининспектору и принимать-то было, в сущности, неудобно.
Но как-то уж так с самого начала завелось, что гостями считались именно гости Анны Яковлевны, и для них надо было всегда покупать конфеты, колбасу, а иногда даже вино и пиво.
Отогнав жуткие мысли, Семён Петрович начал было дремать, но в это время Анна Яковлевна вдруг пронзительно взвизгнула и затопала ногами, должно быть обожглась, а на его испуганный вопрос раздражённо крикнула: «Да спи, пожалуйста. Чего вскочил?»
Но он уже не лёг, а печально закурил папиросу.
— Выспался? — спросила она, закругляя над головой голые руки. — А у нас сегодня, Сенька, будут спириты.
— Как спириты?..
— Так. Стахевич, Гура, Мура и Сергей Андреевич… Гура, представь себе, чудный медиум… Вчера у них пианино по комнате плясало, и кто-то под столом Муре всю коленку изодрал… С нею чуть обморок не сделался…
— Это же, Аня, у нас устраивать неудобно.
— Почему?
— Во-первых… жильцы могут пронюхать, я все- таки официальное лицо… а во-вторых…
— Говори, говори…
— Да у нас и пианино нет.
— Стол будет плясать, стул, мало ли что. А на жильцов мне наплевать. Они вон по ночам на головах ходят, это ничего?
— И не ходят они на головах вовсе.
— Нет, ходят. Ты не знаешь, так молчи. Ты спишь как сурок, а у меня чуткий сон. Вчера часов до трёх на головах ходили. И тебе, кроме того, будет интересно. Ты погряз в свои эти налоги, а тут связь с посторонним миром.