Повести Ангрии

«Поистине, — подумал я, разглядывая комнаты, — эти ангрийцы не знают меры: гостиницы у них как дворцы, дворцы — как грезы джиннов. Остается надеяться, у них есть чем обеспечить свои бумажные деньги».

За столом, уставленным графинами и корзинами с фруктами, расположился мой таинственный приятель, владелец роскошного выезда. Слуга удалился, прикрыв за собой дверь, и я вошел.

Я не сразу признал его в сумраке — он сидел, отвернув лицо к пылающему камину, — тем не менее вежливо поздоровался.

— Как поживаете, сэр?

— Превосходно, благодарю вас, — ответил он, медленно вставая, придерживая фалды и подставляя спину пышущему жаром камину.

— Так это вы, сэр! — воскликнул я, когда его лицо проступило из мрака. — Но, черт подери, откуда вы узнали, что я здесь?

— А за каким чертом вы сюда явились? — парировал он.

— Какого черта вы любопытствуете? — ответствовал я.

— Почем мне знать, где вас черти носили? — спросил он.

На время истощив запас острот, я расхохотался, давая себе передышку. Однако мой неутомимый приятель рвался в бой:

— Ради всего святого, садитесь.

— Во имя Господа, так и быть, сяду.

— Бог свидетель, я наполню ваш бокал.

— Побойтесь Создателя, до краев!

— Заклинаю вас Спасителем, вино не кислит?

— На Коране присягаю, видал я вино и получше.

— Клянусь браком в Канне Галилейской, вы лжете.

— Чудесами Моисеевыми свидетельствую, и не думал.

— Вас послушать, сэр, так вы обрезанный!

— А вас послушать, так вы не крещены!

— Таинства сего мне сподобиться не довелось.

— Магометанский обряд надо мной совершен не был.

— Так ты нехристь!

— А ты гяур неверный!

— Давайте бутылку, дружище! — воскликнул мой приятель, сел в кресло и принял у меня из рук графин. Мы наполнили бокалы и посмотрели друг на друга.

Любой сторонний наблюдатель отметил бы, как мы похожи. Молодые, стройные, бледнокожие, светловолосые и голубоглазые, одетые с иголочки. Узкая обувь подчеркивала изящество ступней, холеные пальцы были унизаны тяжелыми перстнями. Впрочем, мой приятель превосходил меня ростом, к тому же отличался выправкой бравого вояки. Над его верхней губой пробивались рыжеватые усики, щеки украшали бакенбарды. Выпятив грудь, он сидел подбоченившись, гордо вытянув длинные стройные ноги в сапогах со шпорами. Лицо, от природы болезненно-бледное, несло несомненный след тягот военной службы — кожу моего старинного знакомца, как и мою, выжелтило беспощадное солнце.

На нем был синий фрак с бархатными лацканами, бархатный жилет и отличные белые панталоны. На мне — зеленый сюртук превосходного кроя и легкие брюки. Ужели, читатель, ты не видишь нас пред собой?

Тем временем молодой офицер сжал ладонью виски и, задумчиво наполняя бокал шампанским, спросил:

— Осмелюсь предположить, вы удивлены нашей встречей?

— Еще бы! Я думал, вы в Газембе, Донголе, Боновене или Сокатто, в одном из этих варварских мест, расставляете ловушки дикарям или спите, подобно Моисею, в тростнике у берега реки.

— Ваше описание, Тауншенд, превосходно рисует жизнь, которую я вел последние полгода.

— Неужто вы к ней охладели?

— Охладел? Вы забываетесь, сударь! Газеты на каждом углу только и твердят: «Бравые гусары Десятого полка под командованием полковника Уильяма Перси не знают усталости. Их доблестному командиру неведома жалость. Только вчера пятеро или шестеро туземцев были повешены под стенами Донголы». Или вот: «Возмездие неминуемо! Что подтвердил неделю назад в Катагуме сэр Уильям Перси. Изувеченные останки гусара, похищенного дикарями, были найдены в джунглях. Сэр Уильям немедленно отрядил на поиски негодяев трех самых свирепых ищеек, которые и обнаружили негров-убийц несколько часов спустя. Запятнанные кровью своей жертвы мерзавцы по горло увязли в болоте. Сэр Уильям собственноручно прострелил им головы, и тела негодяев погрузились в зловонную трясину, ставшую им достойной могилой». Неужто не впечатляет, Тауншенд?

— Еще как впечатляет, полковник. Но что заставило вас оторваться от праведных трудов во благо Отчизны?

— Экий вы непонятливый, Тауншенд! Десятый гусарский полк — боги, нет, лучше богоподобные герои! — истерзанный малярией и беспощадным солнцем, не мог долее выносить тягот жизни в пустыне, поэтому милостью добрейшего монарха был отозван, впрочем, не его собственными августейшими устами, а посредством У. Г. Уорнера, нашего верного и возлюбленного советника, доставившего распоряжение генерал-аншефу и командующему фортами Анри Фернандо ди Энара, от которого его получил ваш покорный слуга.

— И запрыгал от радости?

— Запрыгал? Отнюдь. Надеюсь, я изучил сию депешу с приличествующей холодностью, однако, не скрою, был до глубины души тронут проявлением высочайшей милости. Впрочем, в пот меня не бросило и чувств я не лишился. Нам, младшим чинам, не пристало выказывать радость или скорбь, довольство или разочарование.

— И что теперь, полковник?

— Господи помилуй, мистер Тауншенд, к чему такая спешка? Дайте мне время утишить ярость и смятение чувств, в которые привел меня визит в Газембу!

— Но что случилось?

— Всему виной моя редкая скромность, доходящая порой до самоуничижения. Шишка почтения к начальству на моем черепе развита сильнее всех остальных и когда-нибудь доведет меня до могилы. Путь в Адрианополь лежит через Газембу, где мне пришлось исполнить тягостную обязанность — предстать пред светлые очи командующего на его прелестной маленькой вилле. Туда я и отправился, поддев под мундир холщовую рубаху (согласитесь, было бы несколько самонадеянно фланировать в батисте перед его милостью, который признает лишь грубый лен). Синьор Фернандо истинно мужественный человек, если соглашается жить среди грязного отребья, которое набрал в прислугу. Арестанты плавучей тюрьмы перед ними — сущие агнцы.

Отцеубийцы, матереубийцы, братоубийцы, сестроубийцы, подлецы и мерзавцы всех мастей, взяткодатели и лжесвидетели — вот челядь, которой его милость доверил свой дом.

Фальшивомонетчик в обличье привратника открыл мне дверь, карманный воришка, замаскированный под лакея, препроводил меня в переднюю, где я угодил в объятия субъекта, изображавшего дворецкого, — на его совести три срока за поджог. Этот последний и назвал мое имя секретарю, мистеру Гордону, явно снятому с виселицы, что не позволило правосудию свершиться во всей полноте, без всякого недостатка.

Стоит ли удивляться, что, добравшись до цели, я весь взмок, и когда мистер Гордон ввел меня в кабинет — зловещий склеп, где восседал генерал-аншеф Энара, — у меня дрожали колени и зуб на зуб не попадал. Сей дородный господин был облачен в льняную полосатую блузу и широченные брюки. Шейные платки и жилеты его милость презирает, и даже самая привередливая леди будет сражена, стоит ей узреть этот мощный торс и грудь, заросшую мужественной шерстью. Во рту командующего дымила сигара, а в руке он держал коробку этого колониального товара прямиком с островов, где растут благоуханные травы. Склонив голову и нахмурив в раздумье бровь, доблестный генерал, казалось, пребывал в замешательстве, не зная, какую выбрать. Заметьте благородную простоту, с коей великий ум не гнушался отдаваться заботам, достойным магазинного приказчика!

Приняв наконец решение, генерал протянул гаванскую сигару другому господину, стоявшему ко мне спиной, и воскликнул:

— Черт подери! А вот эта весьма недурна!

— Недурна, будь я проклят! — отозвался его приятель после секундной паузы, затянувшись сладчайшим виргинским табаком. Наконец-то я его разглядел. Тауншенд, вы не поверите! За спиной генеральского кресла стоял, засунув руки в задние карманы, человек в потертом коричневом сюртуке; над жесткий воротничком красовались вытянутая багровая физиономия, усы с проседью и седая шевелюра! Отвращение мое было так велико, что я не признал его с первого взгляда. Однако, присмотревшись, я понял: передо мной генерал Хартфорд. Что было делать? Во мне вскипела благородная патрицианская гордость, но усилием воли я подавил ее и приблизился.