Страница 88 из 106
— Доктор, уходите! — умоляли его прибежавшие из магазина приказчики.
— Хорошо, хорошо. Не беспокойтесь.
И горничная и приказчики не заметили, что с ними говорил не доктор Кочетов, а пьяница Бубнов. Доктор Кочетов мог только смеяться над этою мистификацией. Впрочем, о нем скоро забыли. Он стоял у открытого окна и любовался пожаром. Ведь это очень красиво, когда такая масса огня… Огонь — очищающее начало. Вон уже загораются соседние дома… Тоже очень не дурно. Становилось жарко. В окна врывалась струя едкого дыма, а доктор все стоял, любовался и дико хохотал, когда пламя охватило его собственный дом. Он хохотал потому, что теперь для него сделалось все совершенно ясно. Да, именно ясно, ясно как день… Стоя у окна, он несколько раз превращался в Бубнова, и этот Бубнов ужасно трусил, трусил до смешного, — Бубнову со страху хотелось бежать, выпрыгнуть в окно, молить о помощи.
— Ага, наконец-то ты мне попался, голубчик! — злорадствовал доктор, потирая руки. — Я тебя живого сожгу… Ха-ха!
Бубнов струсил еще больше. Чтобы он не убежал, доктор запер все двери в комнате и опять стал у окна, — из окна-то он его уже не выпустит. А там, на улице, сбежались какие-то странные люди и кричали ему, чтоб он уходил, то есть Бубнов. Это уже было совсем смешно. Глупцы они, только теперь увидели его! Доктор стоял у окна и раскланивался с публикой, прижимая руку к сердцу, как оперный певец.
— Извините, господа, а я не могу его выпустить.
Потом ему пришла уже совсем смешная мысль. Он расхохотался до слез. Эти люди, которые бегают под окном по улице и стучат во все двери, чтобы выпустить Бубнова, не знают, что стоило им крикнуть всего одну фразу: «Прасковья Ивановна требует!» — и Бубнов бы вылетел. О, она все может!.. да!
— Ага, голубчик, попался! — хохотал доктор, продолжая раскланиваться с публикой. — Я очень рад с тобой покончить… Ты ведь мне, говоря правду, порядочно надоел.
Сумасшедший сгорел живым.
Эпилог
I
Скитские старцы ехали уже второй день. Сани были устроены для езды в лес, некованные, без отводов, узкие и на высоких копыльях. Когда выехали на настоящую твердую дорогу, по которой заводские углепоставщики возили из куреней на заводы уголь, эти лесные сани начали катиться, как по маслу, и несколько раз перевертывались. Сконфуженная лошадь останавливалась и точно с укором смотрела на валявшихся по дороге седоков.
— Эх, Анфим, не умеешь ты править!
— А ты сам попробуй, Михей Зотыч, родимый мой.
— И попробую… Ты, значит, садись в самый зад, а я на облучок. Ну, вот так…
— Стой!.. Вывалишь!.. Держи правее!..
Сани раскатывались, и крушение повторялось. Скитские старцы даже повздорили из-за этого обстоятельства и напрасно менялись местами, показывая свое искусство.
Дело дошло чуть не до драки, когда в одном ложке при спуске с горы сани перевернулись на всем раскате вверх полозьями, так что сидевший назади Михей Зотыч редькой улетел прямо в снег, а правивший лошадью Анфим протащился, запутавшись в вожжах, сажен пять на собственном чреве.
— Ведь я тебе говорил: держи право! — кричал озлобившийся Михей Зотыч, с трудом вылезая из снега.
— Ну, говорил?.. Я и держу, а сани влево и отнесло…
— Держу, держу! — передразнил его Михей Зотыч. — Худая ты баба, вот что… Тебе кануны по упокойникам говорить, а не на конях ездить.
— И ты хорош, заводский варнак! — вскипел Анфим. — Сколько разов-то вывалил сам? Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала… Сам ты баба!..
— Нет, ты… Я говорю: держи право! А ты…
Скитники стояли посреди дороги, размахивая руками, старались перекричать друг друга и совсем не заметили, как с горки спустились пустые угольные коробья, из которых выглядывали черные от угольной пыли лица углевозов.
— Запали его в уху, дедко! — крикнула одна черная рожа.
— Ну, вали, другой, дедко!.. Эк, орут, точно черти над кашей!
Первым опомнился Анфим и даже испугался, когда, наконец, заметил черные рожи углевозов, — настоящий чертов поезд. Он сердито отплюнулся, а потом перекрестился.
— Ох, наваждение, Михей Зотыч! — виновато бормотал он. — Прости, родимый, на скором слове…
— Бог тебя простит… А только ты все-таки вправо должен был держать… да.
Старики уселись и поехали. Михей Зотыч продолжал ворчать, а старец Анфим только встряхивал головой и вздыхал. Когда поезд углевозов скрылся из виду, он остановил лошадь, слез с облучка, подошел к Михею Зотычу, наклонился к его уху и шепотом заговорил:
— И что я тебе скажу, родимый мой…
— Ну, что? — тоже шепотом спрашивал Михей Зотыч, озираясь по сторонам.
— А ты не заметил ничего, родимый мой? Мы-то тут споримся, да перекоряемся, да худые слова выговариваем, а он нас толкает да толкает… Я-то это давно примечаю, а как он швырнул тебя в снег… А тут и сам объявился в прескверном образе… Ты думаешь, это углевозы ехали? Это он ехал с своим сонмом, да еще посмеялся над нами… Любо ему, как скитники вздорят.
Для Михея Зотыча все сделалось ясно. Он тоже вылез из саней и бухнул в ноги Анфиму.
— Прости, отче, на скором слове…
— Бог тебя простит, Михей Зотыч…
Оглядевшись, Анфим подмигнул и проговорил опять шепотом:
— Пусть он теперь поликует, всескверный льстец… То-то давеча я замечаю, что держу вправо, а сани относит влево. А это он своей мерзкой лапой уцепит и тащит…
— А я слышал, как он когтем царапал, — шепотом же сообщал Михей Зотыч, — в том роде, как пес в двери скребется…
— Вот, вот… Посмеялся он над нами, потому его время настало. Ох, горе душам нашим!.. Покуда лесом ехали, по снегу, так он не смел коснуться, а как выехали на дорогу, и начал приставать… Он теперь везде по дорогам шляется, — самое любезное для него дело.
Дальше скитники ехали молча и только переглядывались и шептали молитвы, когда на раскатах разносило некованные сани. Они еще вывалились раз пять, но ничего не говорили, а только опасливо озирались по сторонам. В одном месте Анфим больно зашиб руку и только улыбнулся. Ох, не любит антихрист, когда обличают его лестные кознования. Вон как ударил, и прямо по руке, которая творит крестное знамение. На, чувствуй, старец Анфим!
В Кукарский завод скитники приехали только вечером, когда начало стемняться. Время было рассчитано раньше. Они остановились у некоторого доброхота Василия, у которого изба стояла на самом краю завода. Старец Анфим внимательно осмотрел дымившуюся паром лошадь и только покачал головой. Ведь, кажется, скотина, тварь бессловесная, а и ту не пожалел он, — вон как упарил, точно с возом, милая, шла.
— Знамения въявь творятся, — шепотом сообщил Анфим своему спутнику, когда вошел в избу. — Я лошадь-то рогожкой прикрываю, а она, милая, вся трясется со страху… Тоже чувствует, хоша объяснить и не может по своей бессловесности. Ох, искушение, Михей Зотыч!..
— А ты не малодушествуй… Не то еще увидим. Власть первого зверя царит, имя же ему шестьсот и шестьдесят и шесть… Не одною лошадью он теперь трясет, а всеми потряхивает, как вениками. Стенания и вопль мног в боголюбивых народах, ибо и земля затворилась за наши грехи.
Доброхот Василий поместил гостей в заднюю избу, чтобы никто не видел скитников. Неровен час, и чужой человек навернется, да и бабешки тоже разнести могут.
— Ну что, Васильюшка, как дела? — спрашивал Анфим.
— И не говори, отец честной… Глаза бы не глядели. Скотинку теперь распродаем… Не то что скотине, а самим жевать нечего. Пудик ржаной мучки за целковый перешел еще об рождестве, а обещают в два вогнать.
— Ну, вам-то с полугоря: фабрика прокормит.
— Работы сокращают везде по заводам… Везде худо. Уж как только народ дотянет до осени… Бедуют везде, а башкир мрет целыми деревнями. Страсти рассказывают.
— Слышали мы про беду… Не первый год она копилась. Главное — народ ослабел.
Михей Зотыч только слушал и молчал, моргая своими красными веками. За двадцать лет он мало изменился, только сделался ниже. И все такой же бодрый, хотя уж ему было под девяносто. Он попрежнему сосал ржаные корочки и запивал водой. Старец Анфим оставался все таким же черным жуком. Время для скитников точно не существовало.