Страница 97 из 126
— Что, признала? — спросил он, делая передышку.
— Как не признать, Никон Авдеич…
Окулко поднял голову и внимательно посмотрел на Палача. Их глаза встретились. Палач выпил второй стакан, вытер губы рукой и спросил Окулка:
— Что, узнал?
Не дожидаясь ответа, Палач хрипло засмеялся.
— Откуда бог несет? — спрашивала Рачителиха участливым тоном. — Вон какая непогодь.
— А пришел посмотреть, как вы тут живете… Давно не бывал. Вот к Анисье в гости пойду… Может, и не прогонит.
— Как будто оно неловко, Никон Авдеич, — заговорила Рачителиха, качая головой. — Оно, конечно, дело житейское, a все-таки Матюшка-то, пожалуй, остребенится…
— Да ведь я не к нему?
— Ты-то не к нему, да Анисья-то его, выходит… Как же этому делу быть, Никон Авдеич?
Палач только развел руками: дескать, что тут поделаешь? Молчаливый Окулко еще раз посмотрел на него и проговорил:
— Пойдем ко мне в волость ночевать, Никон Авдеич… Прежде-то мы с тобой ссоривались, а теперь, пожалуй, и делить нам нечего.
— И в самом деле, — подхватила Рачителиха, — чего лучше! Тепло в волости-то, а поесть я ужо пришлю. К Анисье-то погоди ходить.
— Давай нам полуштоф, Дуня, — заявил Окулко. — Устроим мировую.
На стойке появилась опять водка. Бывший крепостной разбойник и крепостной управитель выпили вместе и заставили выпить Рачителиху, а потом, обнявшись, побрели из кабака в волость.
— Кто у вас старшиной-то нынче, Окулко? — спрашивал Палач.
— А Макар Горбатый… Прежде в лесообъездчиках ходил. Основа-то помер, так на его место он и поступил… Ничего, правильный мужик. В волости-то не житье, а масленица.
Так они подошли самым мирным образом к волости. Окулко вошел первым и принялся кого-то расталкивать в темной каморке, где спали днем и ночью волостные староста и сотские.
— Эй, вставай, голова малиновая! — будил Окулко лежавшего пластом на деревянном конике мужика. — Погляди-ко, какого я гостя приспособил.
С трудом поднялась мохнатая голова и посмотрела на вошедших. Это был заворуй Морок, служивший при волости сторожем. Окулко исправлял должность сотского. Долго он ходил из острога в острог, пока был не вырешен окончательно еще по старому судопроизводству: оставить в подозрении — и только. Пришел Окулко после двадцатилетнего скитальчества домой ни к чему, пожил в новой избе у старухи матери, а потом, когда выбрали в головы Макара Горбатого, выпросился на службу в сотские — такого верного слуги нужно было поискать. С Мороком они жили душа в душу и свою службу исправляли с такою ревностью, что ни одна кража и никакое баловство не могло укрыться. Прочухавшись, Морок вглядывался в Палача и потом ахнул от изумления.
— А ты вот што, Морок: соловья баснями не кормят… Айда к Рачителихе за полштофом! Душа разгорелась.
Вечером в волости все трое сидели обнявшись и горланили песни. Пьяный Палач плакал слезами умиления.
Расставшись с Палачом у кабака Рачителихи, Груздев бодро пошел к базару. Вон и магазин солдата Артема и лавка Тишки — все его разорители радуются. Ну, да бог с ними. Рядом с домом солдата Артема красовался низенький деревянный домик в шесть окон — это была новая земская школа. Нюрочка с мужем и жили в ней, — при школе полагалась квартира учителю. Груздева взяло сомнение, не завернуть ли к сыну, но он поборол это желание, вздохнул и пошел дальше. Господский дом был летом подновлен и в нем жил сейчас новый управитель «из поляков». Мурмосские заводы за долги ушли с молотка и достались какой-то безыменной кампании, которая приобрела их в рассрочку на тридцать девять лет и сейчас же заложила в земельный банк. Для видимости фабрики ремонтировали, и доменные печи пущены в действие. Даже на медном руднике дымилась паровая машина. Груздев еще раз вздохнул, — он в тонкости понимал крупную мошенническую аферу и то безвыходное положение, в каком находился один из лучших уральских горнозаводских округов.
Минуя заводскую контору, Груздев по заводской плотине направился в Кержацкий конец. У домны он остановился, чтобы поздороваться с Слепнем, который отказался узнавать его.
— А Никитич где? — спросил Груздев.
— Во, руководствует под домной, — указал Слепень на фабрику. — Груздева-то я хорошо знавал, только он не такой был.
Вот и Кержацкий конец. Много изб стояло еще заколоченными. Груздев прошел мимо двора брательников Гущиных, миновал избу Никитича и не без волнения подошел к избушке мастерицы Таисьи. Он постучал в оконце и помолитвовался: «Господи Исусе Христе, помилуй нас!» — «Аминь!» — ответил женский голос из избушки. Груздев больше всего боялся, что не застанет мастерицы дома, и теперь облегченно вздохнул. Выглянув в окошко, Таисья узнала гостя и бросилась навстречу.
— Здравствуй, сестрица, здравствуй, дорогая, — здоровался с ней Груздев.
— Да как это ты надумал-то ко мне зайти, Самойло Евтихыч? Ах, батюшки, неужели ты пешком?
— Будет, сестрица, поездил в свою долю, а теперь пешечком… Получше нас люди бывали да пешком ходили, а нам и бог велел.
Таисья правела гостя в заднюю избу и не знала, куда его усадить и чем угостить. В суете она не забыла послать какую-то девчонку в школу оповестить Нюрочку, — за быстроту в шутку Таисья называла эту слугу телеграммой.
— Вот ужо самоварчик поставлю, родимый мой, а то, может, водочки хочешь с дороги? — угощала Таисья.
— Ничего не нужно, мастерица: хлебца ржаного кусочек да водицы… Сладко ел, сладко пил, сладко жил, — пора и честь знать.
По разговору и по взгляду Таисья сразу догадалась, что Груздев пришел к ней неспроста. Пока «телеграмма» летала в школу, она успела кое-что выспросить и только качала головой.
— Все порешил, и будет, — рассказывал Груздев и улыбался. — И так-то мне легко сейчас, сестрица, точно я гору с себя снял. Будет… А все хватал, все было мало, — даже вспомнить-то смешно! Так ли я говорю?
— Куда же ты направился сейчас, Самойло Евтихыч?
— А в Заболотье, к матери Енафе.
Таисья опустила глаза и собрала губы оборочкой, а Груздев опять улыбнулся.
— Знаю, знаю, сестрица, что ты подумала: слабый человек мать Енафа… так?.. Знаю… Только я-то почитаю в ней не ее женскую слабость, а скитское иночество. Сам в скитах буду жить… Где сестрица-то Аглаида у тебя?
— Ужо пошлю и за ней, — растерянно ответила Таисья. — Трудно тебе будет, Самойло Евтихыч, с непривычки-то.
— Сперва я на Анбаш думал, к матери Фаине, да раздумал: ближе будет Енафа-то, да и строгая она нынче стала, как инока Кирилла убили.
«Телеграмма» вернулась, а за ней пришла и Нюрочка. Она бросилась на шею к Самойлу Евтихычу, да так и замерла, — очень уж обрадовалась старику, которого давно не видала. Свой, родной человек… Одета она была простенько, в ситцевую кофточку, на плечах простенький платок, волосы зачесаны гладко. Груздев долго гладил эту белокурую головку и прослезился: бог счастье послал Васе за родительские молитвы Анфисы Егоровны. Таисья отвернулась в уголок и тоже плакала.
— Слышал, как вы тут живете, Нюрочка, — говорил Груздев, усаживая сноху рядом с собой. — Дай бог и впереди мир да любовь… А я вот по дороге завернул к вам проститься.
— Как проститься? — удивилась Нюрочка.
— А так… Ухожу в лес, душу свою грешную спасать да чужие грехи замаливать.
Он рассказал то же, что говорил перед этим Таисье, и все смотрел на Нюрочку любящими, кроткими, просветленными глазами. Какая она славная, эта Нюрочка, — еще лучше стала, чем была в девушках. И глаза смотрят так строго-строго — строго и, вместе, любовно, как у мастерицы Таисьи.
— А у нас-то што тут делается, — рассказывала Таисья, чтобы успокоить взволнованных свиданием родственников. — И не разберешь ничего: перепутались концы-то наши… Мочеганка Федорка недавно мужа окрестила и закон с ним приняла у православного попа, мочеган Пашка Горбатый этак же жену Оленку окрестил… То же самое и про Илюшку Рачителя сказывают, — он у вас в Мурмосе торгует, а взял за себя сестру Аглаиды нашей. Другие опять в нашу веру уходят, хоть взять того же старшину Макара: он не по старой вере, а в духовных братьях. Аглаида его и в согласие принимала.