Страница 61 из 102
— Я видел давеча, как Вера Васильевна танцевала… Она производит фурор.
Надежда Васильевна печально улыбнулась и слегка пожала плечами. Привалов видел, что она что-то хочет ему объяснить и не решается. Но он был так счастлив в настоящую минуту, так глупо счастлив и, как слишком счастливые люди, с эгоизмом думал только о себе и не желал знать ничего более.
— Мазурка! — пронеслось по всем залам.
— Ах, я, кажется, с кем-то танцую… — вспомнила Надежда Васильевна, поднимаясь с места навстречу подходившему кавалеру.
Счастье так же быстро улетело, как и прилетело.
Когда с хор захватывающей волной полились звуки мазурки Хлопицкого, все бросились в зал, где танцующие пары выстроились длинной шеренгой. Впереди всех стоял седой толстый пан Кухцинский, знаменитый танцор; он танцевал с самой пани Мариной. За ними стоял молодой красавец поляк, пан Жукотынский с Зосей; дальше пан Мозалевский с Надеждой Васильевной, Давид с Верочкой, «Моисей» с Аней Поярковой, молодой доктор с Аллой, Альфонс Богданыч с Агриппиной Филипьевной и т. д. Расправив седой ус и щелкнув каблуками, пан Кухцинский пошел в первой паре с тем шиком, с каким танцуют мазурку только одни поляки. Публика зашепталась и заахала от восторга, любуясь первыми двумя парами. Опьяняющие звуки мазурки волновали всех, и даже из буфета, из игорной комнаты вышли все, чтобы посмотреть на мазурку. Какой-то седой старик отбивал такт ногой, пьяный инженер, прищелкивая пальцами и языком, вскрикивал каким-то бабьим голосом:
— Лихо… черрт побери!.. Тара-та-тта, тара-рарра-ра… та! И-их… Браво, Кухцинский!.. Лихо, Кухцинский!..
Мазурка продолжалась около часа; пары утомились, дамы выделывали па с утомленными лицами и тяжело переводили дух. Только одни поляки не чувствовали никакой усталости, а танцевали еще с большим воодушевлением. Привалов в числе другой нетанцующей публики тоже любовался этим бешеным танцем и даже пожалел, что сам не может принять участия в нем.
— А вы вот где, батенька, скрываетесь… — заплетавшимся языком проговорил над самым ухом Привалова Веревкин: от него сильно пахло водкой, и он смотрел кругом совсем осовелыми глазами. — Важно… — протянул Веревкин и улыбнулся пьяной улыбкой. Привалов в первый еще раз видел, что Веревкин улыбается, — он всегда был невозмутимо спокоен, как все комики по натуре.
— Да, недурно, — согласился Привалов.
— Недурно?.. Ах, вы… Ну, да все это вздор!.. — добродушно проговорил Веревкин и, взглянув на Привалова сбоку, прибавил совсем другим тоном: — А я сегодня того… Да, в приличном градусе. И знаете, успел продуть этому живодеру… Ну, Ломтеву… три тысячи. Да… Только я свои собственные продул, кровные, а не чужие. А вы знаете, что я вам скажу, Сергей Александрыч? Мы, то есть я да вы, конечно, — порядочные люди, а из остальных… ну, вот из этих, которые танцуют и которые смотрят, знаете, кто здесь еще порядочные люди?
— Очень щекотливый вопрос, Николай Иваныч.
— Нет, не щекотливый… Оставимте церемонии, Сергей Александрыч. Вон смотрите: видите доктора Сараева? Вот идет с полной высокой дамой… Доктор и есть самый порядочный человек, хотя он считает меня за порядочного подлеца. Ну, да это все равно: дело не во мне, а в докторе. Я его очень уважаю… Потом Лоскутов порядочный человек тоже, хотя и не от мира сего. Ну, господь с ним… Вот уже целых двух нас считали. Пожалуй, председатель суда недурной человек, только в нем живого места нет: он, должно полагать, даже потеет статьями закона… Ей-богу! «И прииде к Иисусу законник некий…» Вот он самый и есть, законник-то этот, наш председатель. Да!
Мазурка кончилась сама собой, когда той молоденькой девушке, которую видел давеча Привалов на лестнице, сделалось дурно. Ее под руки увели в дамскую уборную. Агриппина Филипьевна прошла вся красная, как морковь, с растрепавшимися на затылке волосами. У бедной Ани Поярковой оборвали трен, так что дамы должны были образовать вокруг нее живую стену и только уже под этим прикрытием увели сконфуженную девушку в уборную.
Зося шла одна; она отыскивала в толпе кого-то своими горевшими глазами… У двери она нашла, кого искала.
— Я устала… — слабым голосом прошептала девушка, подавая Лоскутову свою руку. — Ведите меня в мою комнату… Вот сейчас направо, через голубую гостиную. Если бы вы знали, как я устала.
— Не следовало так много танцевать, — заметил Лоскутов серьезно.
— По-вашему же сидеть и скучать, — капризным голосом ответила девушка и после небольшой паузы прибавила: — Вы, может быть, думаете, что мне очень весело… Да?.. О нет, совершенно наоборот; мне хотелось плакать… Я ведь злая и от злости хотела танцевать до упаду.
По дороге они встретили доктора Сараева.
— Доктор, помните наше пари? — крикнула Зося, когда доктор уже прошел мимо них. — Вы проиграли…
Доктор остановился, посмотрел на улыбавшееся ему лицо Зоси и задумался.
— Вот сюда, — проговорила Зося, указывая Лоскутову на затворенную дверь.
Они вошли в совсем пустую комнату с старинной мебелью, обитой красным выцветшим бархатом. Одна лампа с матовым шаром едва освещала ее, оставляя в тени углы и открытую дверь в дальнем конце. Лоскутов усадил свою даму на небольшой круглый диванчик и не знал, что ему делать дальше. Зося сидела с опущенными глазами и тяжело дышала.
— Вам не принести ли воды? — спросил Лоскутов.
Зося подняла на него свои чудные глаза, очевидно, не понимая вопроса, а затем слабо улыбнулась и движением руки указала Лоскутову место рядом с собой.
— Здесь… — прошептала она, опять опуская глаза.
Лоскутов вопросительно посмотрел на Зосю и осторожно сел рядом.
— Вы считаете меня совсем пустой девушкой… — заговорила Зося упавшим, глухим голосом. — Я вижу, не отпирайтесь. Вы думаете, что я способна только дурачиться, наряжаться и выезжать лошадей. Да? Ведь так?
— Я не понимаю, к чему такой разговор, — проговорил Лоскутов. — Я, кажется, ничем не дал повода так думать…
— Но ведь я могла быть другим человеком, — продолжала Зося в каком-то полузабытьи, не слушая Лоскутова. — Может быть, никто так сильно не чувствует пустоту той жизни, какою я живу… Этой пустотой отравлены даже самые удовольствия… Если бы… Вам, может быть, скучно слушать мою болтовню?
— Нет, наоборот… я с удовольствием…
— А сознайтесь, ведь вы никогда даже не подозревали, что я могу задумываться над чем-нибудь серьезно… Да? Вы видели только, как я дурачилась, а не замечали тех причин, которые заставляли меня дурачиться… Так узнайте же, что мне все это надоело, все!.. Вся эта мишура, ложь, пустота давят меня…
— Но ведь в ваших руках все средства, чтобы устроить жизнь совсем иначе… Вам стоит только захотеть.
— А если то, чего я хочу и чего добиваюсь, не в моей власти?.. Надо мной будут смеяться, если я скажу… будут считать сумасшедшей… У меня есть только один преданный человек, который слишком глубоко любит меня и которому я плачу за его чувства ко мне тысячью мелких обид, невниманием, собственной глупостью. Этот человек — доктор. Доктор все для меня сделает, стоит только мне сказать слово, но здесь и доктор бессилен. Я пробовала переломить себя, прикрывалась дурачествами, шутками, смехом и очень рада, что все приняли это за чистую монету.
— Если в число этих всех вы включаете и меня, это несправедливо, — заметил Лоскутов. — Я несколько раз думал…
— Вы… вы думали обо мне? — с живостью подхватила Зося, глядя на Лоскутова широко раскрытыми глазами.
— Как о всех других людях…
— Именно?
— Думал, что вы иногда желаете серьезно заниматься, может быть, мечтаете приносить пользу другим, а потом все это и соскочит с вас, как с гуся вода… Может быть, я ошибаюсь, Софья Игнатьевна, но вы сами…
— Ах, не то… Меня давят обстановка, богатство…
— И тщеславие…
— И тщеславие… Я не скрываю. Но знаете, кто сознает за собой известные недостатки, тот стоит на полдороге к исправлению. Если бы была такая рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя чувствовать во всем. Я желала бы быть рабой именно такой силы, которая выходит из ряду вон, которая не нуждается вот в этой мишуре, — Зося обвела глазами свой костюм и обстановку комнаты, — ведь такая сила наполнит целую жизнь… она даст счастье.