Подземные ручьи (сборник)

Клару Вальмон.

Кстати, Жак совсем не здешний, и в Лашез-Дье никто его не знает, мы совершенно напрасно это вообразили. В сущности, не все ли равно? Не правда ли?..

6 декабря 172…

Правда, что несчастья ходят всегда толпою! Мамаша вчера, заметив мою талию, стала расспрашивать, и я во всем созналась. Можете представить горе матушки, гнев папаши. Он ударил меня по лицу и сказал: «Никогда не думал иметь в дочери потаскушку», ушел, хлопнув дверью. Мамаша, плача, сама меня утешала как могла. Как мне не хватало Вас, милая тетя, Вашей ласки, Вашего совета. Теперь я никуда не выхожу и не придется мне обновить Вашей шубки. Но ужаснее всего, что Жак нас покинул. Я уверена, что он отправился в свой город просить благословения своих родителей; но как бы там ни было, его нет как нет, и моя скука, моя тоска еще усиливается его отсутствием. Мне кажется, что все знают о моем позоре, и я боюсь подойти к окнам; я шью не покладая рук, хотя теперь и трудновато долго сидеть наклонившись. Да, тяжелое время настало для меня. Как в песне поется:

Прощайте и пр., любящая Вас

Клара.

2 июня 172…

Вы, вероятно, думали, тетя, что я уже умерла, не получая от меня писем столько месяцев. К несчастью, я жива. Расскажу спокойно все, что произошло. Жака нет, пусть Бог простит ему его зло, как Он нас избавил от козней сатаны. 22 мая я разрешилась от бремени ребенком, мальчиком. Но, праведный Боже, что это был за ребенок: весь в шерсти, без глаз и с ясными рожками на голове. Боялись за мою жизнь, когда я увидала свое дитя. Свое дитя, какой ужас! Тем не менее решили его окрестить по обряду святой католической церкви. Во время св. таинства вода, приготовленная для поливания, вдруг задымилась, поднялся страшный смрад, и, когда служащие могли открыть глаза после едкого пара, они увидели в купели вместо младенца большую черную редьку. Козни сатаны нас да не коснутся. Можете вы представить всю горечь, весь ужас и радость, что мы не до конца погублены. Когда мне рассказали все происшедшее в церкви, я сделалась как безумная. У нас отслужили молебен и каждый день кропят святой водой. Мне читали молитвы на изгнание злого духа. Отец Виталий советовал очистить мой организм от злого семени

Вы бы меня не узнали, милая тетя, так я изменилась за это время. Не всякому на долю выпадет такое несчастье. Но Бог сохранит всех на Него уповающих. Прощайте и пр., любящая Вас

Клара Вальмон.

15 июня 172…

Пишу Вам опять, милая тетя, думая, что Вы очень беспокоитесь нашими делами. После моего очищения жители стали искоренять и у себя остатки следов злого духа. Припомнили все работы, которые делал Жак Мобер (хотя лучше бы его звать чертом Вельзевулом): сапоги, полусапожки, туфли, ботфорты, и, сложивши все на площади у аббатства, сожгли их. Лишь старый часовщик Лимозиус отказался дать свои сапоги, говоря, что ему важнее прочные сапоги, чем глупое суеверие. Но, конечно, он был еврей и безбожник, не заботящийся о спасении бессмертной души. Прощайте, милая тетя, и пр.

Остаюсь любящая Вас Клара Вальмон.

Флор и разбойник

Всякий раз, что Флор Эмилий быстро достигал противоположной, из того же красного с блеском камня, стены, он так стремительно оборачивал обратно свое побледневшее лицо и столь звонкие, столь непохожие на обычную легкость его походки шаги, что старик раб и немой мальчик, сидевший на полу, вздрагивали каждый раз и взмахивали глазами, когда края голубой одежды господина задевали их слегка при оборотах.

Утомившись как бы от метаний, он выслал старика, покачав головой с закрытыми глазами в знак отказа выслушивать хозяйственные доклады. Мальчик, подползши к сидящему, поцеловал ему колено, смотря в глаза. Свистнув большого водолаза, они трое прошли в сад, где опять ходили друг за другом: господин, молчавший, большими шагами, немой мальчик семенил, поспешая, помахивая большой головою, ступал водолаз.

Успокоенный вторичной усталостью, Флор, войдя в дом, продолжал уже начатое послание:

«…тебе покажется ребячеством, что я готовлюсь тебе сказать, но эта малость лишает меня покоя и равновесия души, необходимых всем, кто дорожит достоинством человека. На днях я встретил простолюдина, никогда мною не виданного раньше, но столь знакомого взгляда, что, разделяй я учение Брахманов о метампсихозе, я подумал бы, что мы с ним встречались в предыдущей жизни. И страннее еще, что мысль об этой встрече, усилившись в моей голове, как бобы разбухают, положенные на ночь в воду, не дает мне покоя и я готов сам идти отыскивать этого человека, не решаясь доверяться другим, сам стыдясь своей слабости. Может быть, это зависит от несовершенного состояния моего здоровья: частые головокружения, бессонница, тоска и беспричинный страх не могут позволить считать его удовлетворительным. У встречного были необыкновенной светлости серые глаза при смуглой коже и темных волосах; ростом и сложением подобен мне. Привет Кальпурни, поцелуй детей, амфоры я послал в твой городской дом уже давно. Еще раз будь здоров».

Медик, помолчав, спросил: «С каким состоянием более всего сходно твое, господин?»

— Я не испытывал положение человека, заключенного в темницу, но я думаю, что мое состояние ближе всего подходит к этому случаю. С некоторых пор стеснены мои движения, сама воля кажется ограниченной; хочу идти — и не могу, хочу дышать — задыхаюсь; смутное беспокойство и тоска владеют мною.

Флор, устав будто говорить, умолк; побледневший снова начал:

— Может быть, на мое представление о темнице влияет сон, мною виденный перед болезнью.

— Ты имел сновиденье?

— Да, такое ясное, такое очевидное! И странно, оно продолжается как бы до сей поры, и при желании (уверен) я мог бы беспрерывно пребывать в нем, считая тебя, друг, призраком.

— Тебя не волнует его сказать мне?

— Нет, нет! — отвечал поспешно Эмилий, утирая капли пота, выступившего на бледном лбу. Начал, будто вспоминая, с усилием, прерывисто, голосом, то вдруг до крика доходящим, то падающим к шелестящему шепоту:

— Никому не говори, что ты услышишь… клянись… может быть, это — самая правда. Я не знаю… я убил — не думай… это — там, во сне. Бежал, долго брел, питаясь ягодами (помню: вишнями дикими), воруя хлеб, молоко из сосцов коров в поле, прямо. Ах, солнце жгло и пьянили болота! Войдя через гаванские ворота, я был задержан, как укравший нож. Высокий рыжий торговец (да, «Тит» его крикнули) меня держал, ослабевшего, растерявшегося; рыжая женщина громко смеялась, рыжая собака визжала между ногами, гвоздика валялась на мостовой, шли солдаты в меди… меня ударили… солнце палило. Потом мрак и душная прохлада. О, прохлада садов, светлых ключей, горного ветра, где ты?..

И Флор, обессилев, смолк и склонился. Медик, сказав: «Усни», вышел к управителю говорить о больном. Немой мальчик слушал, раскрыв жадно глаза и рот. К вечеру Флор позвал старую няньку. Сидя на корточках, старая, истощив сказки и детские воспоминания, говорила без связи о том, что видели ее дряхлые глаза и слышали глохнущие уши. Кутаясь в плащ, шамкала нянька:

— Сынок, на днях у гаванских ворот видела я убийцу: нож был у него в руках, но лик не был ужасен; светлы, ах, светлы были глаза у него, темные волосы, мальчик на вид. Зять мой, лавочник Тит, его задержал…

Флор закричал, схватив ее за руку:

— Не надо! не надо! уйди! Тит, говоришь? Тит, колдунья?

Мальчик испуганно вбежал на крики в покой.

Много дней прошло еще в этом борении, причем не раз говорил больной: «Я не могу больше: это — выше моих сил!» — и из побледневшего сделался каким-то почерневшим, снедаемый тайным недугом. Темными кругами окаймились глаза его, и голос выходил будто из пересохшего горла. Все ночи он не спал, мучая страхом немого отрока.