Подземные ручьи (сборник)

Жасминер подумал, что Анастасья Романовна мало похожа на облачко, но промолчал и не ожидал, что вдова пригласит его к чаю. Он знал правила общежития и городские обычаи.

Акцизный молодой человек рассуждал: — Дорого бы я дал, чтобы фамилия моя была не Шкафиков. Особенно — вот почему. К сожалению, мне известно изречение одного какого-то досужего философа, что каждая страна имеет ту форму правления, которой заслуживает. Многие распространяют это положение и на наружность отдельных людей. А ну как оно относится и к фамилиям? Получается явная нелепость. Ни на шкаф, ни на шкафик я нимало не похож. Еще вчера смотрелся в тетушкино трюмо. Я не красавец, но при чем тут шкаф? У меня живот не выпячивается, рост средний, волосы русые, был все-таки в петербургском университете два года. А что касается неблагополучия, то ведь есть фамилии куда хуже у нас же в Угличе, особенно между купечеством. А малороссийские — просто срам. Гоголь многое брал из жизни. Главное, не догадалась бы об этом Наташа. Я так много думаю, так занят этим, что легко сам же могу проговориться. Однако, пусть Шкафиков, но я счастлив, я счастливейший человек. Наташа согласна. Я думаю, тут не без Зои Петровны Флегонтовой, хотя мы не имеем чести быть с нею знакомы. С ней и никто не знаком. Но она вроде импульса, как солнце. Живет далеко, а все собой наполняет.

Мы с Наташей гуляли, и я признался ей, но она ничего не отвечала и была как-то равнодушна. Даже устала и присела на бугорок. Вдруг показалась кавалькада: экипажи, верховые, пыль, голоса, смех. Посередине г-жа Флегонтова вроде королевы. Она так ослепляет, что даже не разглядишь, хороша ли она. Кажется, не очень, но необыкновенна до чрезвычайности. Рядом с ней в тот вечер ехал совсем молодой человек и, поравнявшись с нами, продолжал говорить:

— Как же без любви можно было бы жить, Зоя Петровна?

Проехали. Наташа долго еще сидела, потом вдруг молвила:

— Да, это правда. И знаете что, Валентин Павлович? — я согласна отвечать на ваши чувства.

Акцизный был прав, что барышня Флегонтова ни с кем не была знакома, но в этом не было ни малейшей позы или какой-нибудь заносчивости. Как-то само так вышло, что Зоя Петровна жила «знатной иностранкой», довольствуясь домашним обществом и приезжими гостями.

Недалек он был от истины и называя ее «импульсом». Не только ему, но и Анастасии Романовне Кургановой, и часовщику Жасминеру, и уличным отрокам жизнь казалась гораздо интереснее во время пребывания за Волгой приезжей барышни. Кроме неминуемых сплетен и подробнейших изысканий, что стряпают у Флегонтовых, во что одевается Зоя Петровна, какие у нее гости и как кто к кому относится, собственные поступки казались значительнее, кровь обращалась быстрее и все чувствовали себя как на сцене, или как на станции во время остановки скорого поезда. Всем известно, как павлинятся друг перед другом в эти краткие минуты туземцы и перелетные гости, как хочется оставить след в путешествующей памяти наиболее выгодный для себя, наиболее едкий. И даже телеграфист особенным фертом вывернет локоть, пробегая по гулкой платформе, зная, что в запотелое окно «международного» смотрят скучающие (нарочно для него скучающие, он это чувствует, как собственный ферт) глаза траурной дамы. И траур для него; может быть, овдовела специально для него, как он для нее влюбился в епархиалку. И это не какой-нибудь там романтизм, пафос сословного расстояния, некрасовское «что ты жадно глядишь на дорогу», — а естественное чувство сцены, игры, что на тебя смотрят чужие глаза.

Обращала ли особенное внимание Флегонтова на углицких жителей, было неизвестно, но ее влияние отнюдь не прекращалось с ее исчезновением. Одна мысль, что за рекой вьется розовый флаг и дышит, двигается, существует Зоя Петровна, ускоряла пульс и заостряла всяческие интересы.

Уступим место Викентию Павловичу Шкафикову, совсем не похожему на шкаф.

Очень странные бывают вещи на свете. Пожалуй, я назвал бы себя несчастнейшим из смертных, если бы чувствовал себя несчастным. С Наташей-то… ничего не вышло. И опять из-за Зои Петровны, из-за г-жи Флегонтовой. Я думал, что все идет естественным своим течением, развивается чувство — и после Успеньева дня, как свойственно человеческой натуре, мы обвенчаемся. Ну, что такое Зоя Петровна? — Чужой человек, заволжская барышня, не детей с ней крестить, а вот она уехала — и Наташенька заскучала. Я бы на ее месте, в смысле ревности, радовался бы, что соблазну меньше, а она огорчилась. И очень даже заметно огорчилась. Даже не думает и скрывать. Раз как-то я прошу, чтобы ее же развлечь, спеть что-нибудь. Она взглянула на окно и говорит:

— Зачем же я буду теперь петь? Для кого?

— Для меня, Наташа. Разве вы для кого-нибудь другого прежде пели?

Она усмехнулась.

— Сама не знаю, для кого я пела. И вообще не знаю, кому нужно это мое пение.

— Зачем же впадать в такую мрачность? Мне оно нужно, а я вас люблю!

— Я совсем и забыла про это.

— Короткая у вас память, Наташа.

— Совсем и забыла про это и вам советую позабыть. Ведь это все глупости: нисколько я вас не люблю и не любила. Так, вроде как ветром нанесло. Пустяки это.

Первую минуту я думал, что пожар или гроза, или что я умираю, но сейчас же вижу, что Наташа будто бельмо с глаз сняла, самому мне меня же открыла. И что, действительно, и петь не для кого, да и любить не для кого. Сразу будто лампу унесли и темно стало. Скучно.

Я говорю:

— Благодарю вас, Наташа. Это для меня подарок.

— Я не виновата. Мне самой казалось, что я люблю вас. Я ошиблась.

— Да, пожалуйста, не извиняйтесь. Я ведь серьезно благодарил вас. Вы мне самому глаза открыли. И теперь я вижу, что и сам я нисколько вами заинтересован не был.

Наташа покраснела, но говорит:

— Вот видите, как хорошо все вышло.

Помолчав, будто повеселела.

— Ну, раз наш роман расстроился, давайте я вам спою, по-домашнему, не для публики.

И запела, плутовка, из Чайковского:

Углицкие мальчишки гурьбой купались, по привычке, как раз насупротив Флегонтовой дачи. Но ныряние не ладилось. Флага не было. Даже собаки не лаяли. Мальчишки — всегда мальчишки, и в конце концов возня и смех поднялись, но не было никакого шику — вдруг показать из воды розовую задницу перед самым барским балконом.

Из-за Волги все отлично слышно, но слушать-то нечего, только собаки лают. Розовый флаг не вьется.

Когда летнее облако рассеется, небо кажется пустым, лазурь — красной.

Если отвлечься мыслями от знаний и предрассудков, можно подумать, что неба нет, одно голубое ничто.

Пять разговоров и один случай

Начало случая.

Приезжий не знал, что его везут на улицу Смычки. Не знал этого и извозчик, чувствуя, что Смычкой скорее могут называться или отравляющие воздух папиросы, или младенцы женского пола, не свыше пятилетнего возраста, хотя и этих последних их толстомордые матери и сознательные отцы предпочитали называть Феями, Мадоннами и Нинель. Как бы то ни было, Виталий Нилыч Полухлебов был доставлен до места назначения. В заставленной шкапами и вешалками передней он снял котелок, и голова его оказалась необыкновенно похожей на ночную посуду без ручки. Сестра его, не обращая внимания на невинную неприятность его наружности, повела его в столовую, где уже кончали утренний кофей ее взрослые дети Павел и Соня. Багаж с наклейкой «Берлин» снесли в боковую комнату, назначенную для гостя. Приезжий говорил тихо и правильно, подбирая точные выражения, как иностранец, был почтенно вежлив и растерян.

§ 2. Первый разговор о мебели.

Впечатление тихого и какого-то домашнего неприличия, по-видимому, чувствовалось и домашними, так как иногда среди разговора они умолкали, тупились и краснели. Только Виталий Нилыч безоблачно журчал, не моргал и избегал менять выражение невыразительного лица. Он был хорошо вымыт и одет опрятно. В комнате было ужасно много мебели, будто ее снесли из трех квартир, и голоса не разносились в пространстве, а падали обратно, так что все говорили вполголоса. Впрочем, Полухлебов говорил тихо. В большой гостиной стиля Людовика XVI — 80-х годов камни, зеркала, рояль, портьеры, горки, бра, картины, ковры, пуфы, шелк, бронза, даже книги в переплетах Шнеля и Мейера. Светлый вечер, окна открыты. Красный дом напротив еще освещен. Виталий Нилыч, сестра его Анна Ниловна Конькова, ее дети, Павел Антоныч и Софья Антоновна. Возраст: 45, 50, 25 и 28. Старший брат и сестра говорят вполголоса. Младшие вообще молчат. Молодой человек покурил-покурил и ушел. Соня перебирает ноты у рояля, будто ей смертельно скучно. Пыль везде вытерта, но кажется, что все покрыто пылью, даже плешь Полухлебова.