Страница 32 из 144
Не переставая балагурить, он развязал корзинку, сам открыл бутылки и, разлив вино, остановился, будто собираясь сказать тост. Затем улыбнулся, зажмурился и произнес:
— Нет. Я молчу. Я пью молча, потому что то, что я мог бы вам пожелать, нужно было бы выразить только отличными стихами, а я не поэт. Да и никакие стихи не выразят того, чего я вам желаю.
Он вздохнул и принялся за еду. Наконец Ольга Семеновна сказала:
— Ты о чем-то хотел поговорить со мной, Володя? я к твоим услугам.
— Уж торопишься меня выпроводить? Ох, уж эти мне влюбленные! И чем это вы, Родион Павлович, приворожили так к себе Олыушку? Ведь влюблена, как кошка, а еще хочет петь Далилу! Какая ты — Далила? ты — милая кошечка. Ведь вы не будете ревновать, если я удалюсь минут на пять, на десять с Ольгой Семеновной? Мой возраст и моя комплекция лучшие гарантии безопасности.
— Ну, насчет гарантии ты не очень храбрись, но Родион Павлович может быть во мне уверен, притом я не буду замыкать дверей.
— На всякий случай!.. — рассмеялся Тидеман и повел Ольгу Семеновну под руку в другую комнату.
Миусов стал ходить по ковру. Тидеман казался ему настолько недалеким и пошлым малым, что, по-видимому, не представлял никакой опасности. Но вместе с тем, ему было почти физически противно и как бы унизительно иметь с ним какие бы то ни было дела.
— Я опустился за это время, правда, но не до такой же степени, чтобы заводить какие-то мелкие мошенничества. А какие же иначе дела были возможны с этим толстяком? Я очень люблю Ольгу и буду ее любить во что бы то ни стало, но из этого не следует, чтобы я исполнял даже не ее капризы, а желание каких-то милостивых государей. Она сама не понимает, в чем дело, она милая женщина, но все-таки женщина, хотя, если ей объяснить это серьезно, она поймет. На это у нее хватит рассудительности.
Новый телефонный звонок прервал его размышления. Он сам подошел к аппарату.
— Квартира г-жи Верейской?
— Да.
— Можно попросить господина Миусова?
— У телефона. Кто говорит?
— Это вы, Родион Павлович?
— Это я. Павел?
— Павел.
— Что-нибудь случилось с мамашей?
— Нет, слава Богу. Родион Павлович…
— Ну?
— Сейчас с вами будет говорит г. Тидеман. Не соглашайтесь ни на что, что он вам будет предлагать. Он просто — мошенник. Я вам после все расскажу. Ольга Семеновна тут ни при чем. Она слишком добра и ничего не понимает. Вы слушаете? Родион Павлович… а, Родион Павлович…
Миусов молча повесил трубку и вернулся в комнату как раз в то же время, когда из других дверей в ту же комнату входили Тидеман и Верейская.
— Я давно, Владимир Генрихович, искал случая поговорить с вами. Если вы никуда не торопитесь, то охотно побеседовал бы сейчас… — произнес Миусов, близко подходя к Тидеману. Тот удивленно взглянул на Ольгу Семеновну, а Верейская на красное и взволнованное лицо Родиона Павловича.
— Я очень, очень люблю вас, — сказала она, крепко целуя Миусова в губы, и, задержав на секунду Тидемана, шепнула ему:
— Видите, мое обещание исполнено.
Глава пятнадцатая
Устинья жила у своей тетки Анфисы Ивановны Холщевниковой в трех небольших комнатах при частной старообрядческой молельне на Гагаринской улице. Владелица этой часовни жила в этом же доме, ее собственном, этажом ниже, где обретались несколько девиц, поющих церковные службы, образуя род маленького женского скита. Анфиса же, соединявшая должность уставщицы с присмотром за чистотой и порядком самого помещения, жила при самой молельне в шестом этаже, почти на чердаке. Узенький коридорчик с окнами в часовню давал возможность проходить из большой, темной передней в закутки Холщевниковой. Это были очень низенькие светлые комнаты, каждая по одному окну, на подоконниках которых всегда толклись жирные голуби с ближайшего рынка. Несмотря на близость молитвенного места, никаких специальных признаков особливого благочестия в этой квартире не было, и помещение походило просто на уездный дом, где-нибудь на Оке или Волге, в котором можно вообразить и убийства, и долгое моленье, и смех, и песни, и щелканье больших счетов, но охотнее всего представляется бесцельное глазенье из окон, тупые думы и сонная одурь.
Устинья не хотела вступать в состав гагаринского общежития, хотя это было бы спокойно и выгодно, предпочитая более рискованную, но и более свободную жизнь собственным заработком, и жила в одной из комнат просто так, в качестве родственницы, иногда участвуя в хоре и упрямее старух исполняя все правила, иногда пропадая по нескольку дней неизвестно где. Тетка сначала ворчала, даже пыталась наказывать Устинью, но потом, видя бесполезность этого, как бы махнула рукой, не расспрашивая и не стараясь понять, а когда та приходила, намолившись до усталости, Анфиса
Ивановна говорила:
— Ах, Устя, как тебе не стыдно такой клад зарывать. Светильником тебе бы быть.
— Ну, полно, какой же я светильник? Я просто шалая баба, только еще совести не потеряла.
— Мало ли святых прежде блудницами были! Отчаянье — страшный грех.
— Да я и не отчаиваюсь, только святая из меня вряд ли выйдет.
Кажется, именно покой и впечатление дремотности больше всего и понравились Валентине на Гагаринской.
— Как здесь тихо! — сказала она, садясь, — так тихо и так спокойно, будто в раю или весной на кладбище.
— Да уж так тихо, что от такой тишины можно на стенку полезть.
— А мне так нравится. Все, о чем мы беспокоимся, о чем хлопочем, кажется так далеко, что почти не стоит внимания. Если тут долго жить, то сделаешься очень кротким и безжалостным, потому что будет смешно и досадно, зачем люди по пустякам расстраиваются. Мне кажется, что пустынники никогда человеческого сердца (ну, настоящего человеческого сердца со всеми радостями и слабостями, милыми пустяками) не понимали.
Они сами свое сердце очистили и прямо к Богу взлетали, они молились вообще за людей, но каждого отдельного человека, каждую травинку любить не могли, и никакого житейского совета, утешения не дали бы. Они знали слова, чтобы горы сдвинулись с места, а растопить жесткое, бедное, грешное сердце так, чтобы человеку стало легко и весело, они не могли.
— Ты не думай, Валя, что раз Анфиса Ивановна уставщица, так у нас только о божественном и можно говорить. У нас о чем угодно можно разговаривать, хотя бы о г-не Миусове.
— Почему ты мне это говоришь?
— Потому что твои слова, может быть, и правильны, но совсем к тебе не подходят. Это вот твой брат Павел мог бы так рассуждать, а ты, ведь ты же совсем не добрая.
— Да, я недобрая. Потому-то мне и нужны добрые.
— Опять-таки и это неправда. Нужен тебе только Родион Павлович. А недобрая ты, знаешь, почему?
— Почему?
— Потому что ты — девушка. Ведь если человек плотской, да себя сдерживает, так ох какой изверг получается. Этот сжечь готов человека за то, что тот получил то, отчего этот отказался. А к чему, спрашивается, отказывался, кому это нужно? По-моему, это одна гордость! Такие-то чистюльки потом четверговой свечкой пятки и подпаливают.
— К чему ты это все говоришь, Устя? Ведь все равно Родион Павлович на меня смотреть не хочет!
Устинья даже всплеснула руками.
— Ах, Боже мой, скажите, какая оказия: смотреть не хочет! Неужели свет клином сошелся, и, кроме Родиона Павловича, мужиков нет? Да хоть Лосева того же помани.
— Евгений Алексеевич мне не нравится.
— По правде сказать, он и мне не нравится: какой-то дохлый, а все-таки так вот разбираться, по-моему, нехорошо. Из пустяков какое-то дело все-таки делать.
— А иначе уж как-то очень по-собачьи выходит.
Устинья вдруг воспламенилась.
— Да, да . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . и какие ты разводы ни разводи, все на одно выйдет.
Валентина тихо сказала:
— Нехорошо и жестоко так говорить. Что ж тогда делать — в Неве утопиться?
— Я не знаю, поймешь ли ты. Я сама это плохо понимаю, но как-то душою чувствую и говорю тебе не для того там, чтобы учить тебя или наставлять, а чтобы самой мне яснее стало. Никто не говорит, что мы — собаки. Озорники или отчаянные могут так говорить. У нас душа другая, о Боге мы можем понимать, опять-таки собака тебе книжек писать не будет, ни картин рисовать, никаким наукам ее не обучить… Ну, а вот самое простое: спать, есть, любить, быть храбрым, воздухом дышать, радоваться траве, — это у нас одно, и особенно украшать и хвалиться тут нечем.