Мемуары безумца

По обрывистому склону, легко перепрыгивая опасные места, я спустился к морю. Гордо подняв голову, всей грудью вдыхал я морской ветер, бриз сушил влажные от пота волосы. Дух Божий снизошел на меня, сердце стало огромным, в неизъяснимом восторге я поклонялся чему-то неведомому, растворялся в сиянии солнца, терялся в бесконечном небе, аромате волн. Безумная радость охватила меня, я был счастлив, словно в раю. Выступ крутого утеса заслонял собою весь берег, и только море открывалось взгляду. Прибой достигал валунов под моими ногами, волны пенились вокруг торчащих над водой острых камней, размеренно бились, словно обнимали их влажными руками, окутывали прозрачным, отливающим синевой покрывалом.

Ветер разбрасывал морскую пену и морщил лужицы в углублениях камней, волны колыхали мокрые выброшенные на берег водоросли. Изредка пролетала чайка и, широко раскинув крылья, поднималась к вершине утеса. Начался отлив, море отступало, и шум его удалялся, как гаснущая мелодия, берег становился шире, обнажился песок, на нем остались прочерченные волнами полосы. И тогда мне открылась вся красота мироздания и дарованная Богом радость видеть ее. Природа предстала передо мной в совершенной гармонии, постижимой лишь в озарении, что-то нежное, как любовь и чистое, как молитва летело ко мне с горизонта, опускалось с вершины скалистого утеса, из небесной глубины. В шуме океана, в свете утра было чудо, принадлежащее мне, как небесные владения. Я был счастлив и горд — так орел свободно глядит на солнце и купается в его лучах.

Все на земле казалось мне прекрасным, я больше не видел ни противоречий, ни зла, любил все — и камни, ранившие ноги, и острые скалы, о которые ободрал руки, — любил равнодушную природу, и она, я знал это, понимала и любила меня. И я думал о том, как сладостно вечером, стоя на коленях, в мерцании свечей петь хвалу Мадонне, поклоняться Деве Марии, что является морякам в уголке неба с кротким младенцем Иисусом на руках.

Потом все это кончилось, я вмиг вспомнил пережитое, очнулся и пошел прочь, чувствуя, что снова одержим проклятием и опускаюсь к человеческому состоянию. Жизнь возвращалась ко мне болью, как к обмороженному телу, немыслимое счастье сменилось столь же невыразимым унынием, и я направился в X…

Вечером я вернулся домой, шел той же дорогой, видел свои следы на песке и то место в траве, где лежал, мне казалось, что это было во сне. Бывают дни, когда живешь в двух мирах, второй — только воспоминание о первом, и по пути я часто останавливался, то у куста, то под деревом, на повороте, словно здесь утром случилось главное в моей жизни событие.

Я добрался до дома почти в темноте, двери были заперты, собаки залаяли.

Мысли о любовном сладострастии, одолевавшие меня в пятнадцать лет, вернулись снова в восемнадцать. Если вы поняли сказанное раньше, то должны вспомнить, что в ту пору я был невинным и никогда еще не любил: пищу для мечтаний о прекрасных и прославленных страстях давали мне поэты. Всеми ухищрениями разума я поддерживал в душе непрестанное желание чувственных удовольствий, телесных радостей, что так манят юношей.

Подобно влюбленным, желающим исчерпать страсть до дна, освободиться от нее, постоянно думая о ней, я полагал, что одна мысль моя сама собой иссушит эти желания и избавит от искушений, поглотив их. Но, вечно возвращаясь туда, откуда начал, я ходил по замкнутому кругу и тщетно пытался разорвать его. Ночами во сне оживали мечты, утром сердце полнилось радостью и сладкой тоской. Пробуждение было печальным, и я нетерпеливо ждал повторения сна, чтобы он даровал мне ту дрожь, о которой я думал весь день, хотел испытать ее немедленно, переживая священный ужас.

Это тогда я ощутил, что демон плоти живет в каждой мышце моего тела, бурлит в крови. Я жалел о том невинном возрасте, когда трепетал от взгляда женщины, замирал перед картинами или статуями. Я хотел жить, наслаждаться, любить, смутно предчувствовал наступление пламенной поры, так в первые солнечные дни теплый ветер предвещает жаркое лето, хотя нет еще ни травы, ни листьев, ни роз. Как быть? Кого любить? Кто полюбит вас? Какой будет та прекрасная женщина, что вас пожелает? Раскроет ли вам объятия неземная красота? Как рассказать о грустных одиноких прогулках по берегу ручья, о вздохах, рвущихся к звездам из переполненного чувствами сердца, о жарких душных ночах!

Мечтать о любви — мечтать обо всем, в этом бесконечное счастье, радостное таинство. О торжествующие красавицы, как страстно вас пожирают взглядами, как пылко смотрят на вас! В каждом вашем движении дышат грация и порок, шелест ваших платьев смущает душу,[110] и все тело ваше излучает губительное очарование.

«Прелюбодеяние» — это слово кажется мне прекраснейшим с тех пор. В нем слышится изысканная нежность, волшебный аромат тайны. Все рассказы, все прочитанные книги, поступки — все говорит, все вечно напоминает о нем сердцу юноши, утоляет его жажду сполна, он находит в нем высшую поэзию, смешанную с проклятием и сладострастием.

С приходом весны, когда расцветала сирень и в молодой листве пели птицы, я особенно сильно желал любви, мечтал полностью раствориться в ней, окунуться в ее нежную глубину и словно воскреснуть в весенних лучах и ароматах. С каждой новой весной вместе с набухающими почками во мне на миг просыпается это девственное чувство, но вместе с розами не расцветает радость, и в душе моей не больше весенних цветов, чем на большой дороге, где зной слепит глаза и вихрем клубится пыль.

Я готов продолжать рассказ, но перед этими воспоминаниями с нерешительным трепетом медлю, словно перед свиданием с прежней любовью, когда с замиранием сердца останавливаешься на каждом повороте лестницы, боишься этой встречи и опасаешься не застать ее дома. Так бывает, когда хочется навсегда избавиться от давних мыслей, но они все текут в сознании, словно сама жизнь, и сердце бьется им в такт.

Я уже говорил вам, что любил солнце, с его лучами в душу мне проникала сияющая безмятежность горизонта и небесной высоты. Итак, случилось это летом… Ах, об этом невозможно писать… Стояла жара, я вышел из дома, никто из домашних не заметил этого. Прохожих было мало, мостовая высохла, горячий воздух порывами поднимался от земли, и от него кружилась голова, стены домов источали жар, казалось, что в тени зной сильнее, чем на солнце. На углах улиц над мусорными кучами огромным золотистым колесом жужжали и вертелись в солнечных лучах мухи. На синем небе резко выделялись выступы крыш, кирпичи казались черными, над колокольнями не было птиц.

Я шел в поисках прохлады, мечтал о свежем ветре, чтобы он поднял меня над землей, закружил и унес с собою.

Остались позади сады предместья, улица перешла в тропинку. Стрелы солнечных лучей пронизывали кроны деревьев, в густой тени тянулись вверх травинки, искрились острыми гранями камешки на дороге, хрустел под ногами песок, природа жалила зноем. Наконец солнце скрылось за огромным облаком, какие бывают перед грозой. Буря, что бушевала во мне, улеглась, возбуждение сменилось скованностью, боль удушьем.

Я растянулся на земле вниз лицом, в самом тенистом, тихом и укромном уголке, задыхаясь от безумных, раздирающих душу желаний. Томно плыли грозовые тучи, я чувствовал их тяжесть, словно чужая грудь давила на грудь. Жажда наслаждений более благоуханных, чем аромат клематисов, более жгучих, чем раскаленные солнцем камни садовой ограды, охватила меня. Отчего я не могу обнять кого-то, опалить своим жаром! А лучше раздвоиться самому, любить это другое существо, сгорая вместе с ним. В этом не было уже ни стремления к смутному идеалу, ни прекрасного неосознанного вожделения — страсть, как вышедшая из берегов, неистово бурлящая во всех оврагах река, захлестнула сердце, и оно стучало громче и безумней грохота горных водопадов.

Я побрел к реке, мне всегда нравились вода и мягкое движение волн. Река текла спокойно, белые кувшинки подрагивали в такт течению, волны лениво, набегая друг на друга, растекались на песке, среди потока с островков спускались в воду длинные пряди травы. Казалось, берег улыбается. Стояла тишина, звучал лишь шепот воды.

110

Аллюзия на монолог Эдгара из трагедии Шекспира «Король Лир»: «Не допускай, чтобы постукиванье каблуков или шелест шелка отдавали бедное твое сердце во власть женщины» (Акт III, сцена 4. Перевод Т. Л. Щепкиной — Куперник).