Кашель на концерте

Этими руками ты подносил ко рту грязные рюмки в румынских забегаловках и чистые кружки во фламандских пивных, этими руками ты заложил за воротник сколько-то аперитивов и подносил к горлу сколько-то бутылок вина…

Этими руками ты стянул башмаки с почерневшего трупа русского солдата, потому что твои башмаки развалились, этими руками ты обшаривал карманы мертвецов в поисках махорки, потому что от голода вспучился твой живот…

Этими руками ты хватался за колючую проволоку, разрывая мясо на руках и раня до крови пальцы, потому что весь твой организм вопил от голода, в то время как за океаном обливали бензином битые яйца, дабы их уничтожить.

Этими руками ты вырыл в темной русской земле не одну глубокую траншею, в полном мраке ты жадно подносил ко рту солдатский котелок с супом или кофе, этими руками ты ударил по лицу своего лейтенанта, за минуту до того, как того убили…

Эти руки сбывали обмундирование на черном рынке, они ощупывали сукно брюк или шинели, которые ты расхваливал и собирался продать, и этими же руками ты принимал деньги…

Много, очень много банкнот прошло через эти руки, то были деньги на трамвай, на табак и шнапс. В этих руках ты уносил деньги с черного рынка и приносил деньги туда же, все ты делал этими руками.

Этими руками ты сжимал в кармане не «Фауста»[2], а пальцы в кулак, этими руками ты распахивал двери роскошных отелей и мрачных пивнушек, ты мыл эти руки в Атлантическом океане и в волнах Черного моря. Многое эти руки взяли и мало что дали.

Этими руками ты царапал землю и ими же оторвал кусок рубашки, потому что наложил в штаны. Этими руками ты подделывал отпускные документы и вписывал ими выдуманные фамилии в разные другие бумаги, чтобы разжиться бутербродами или сигаретами на унылых вокзалах. Эти руки свернули бесчисленные самокрутки из русского и немецкого табака, из окурков и лучших сортов американских сигарет. Эти руки ты мыл миллионы раз, и они опять становились чистыми, опрятными и невинными, и никто не брезговал прикоснуться к ним, хотя ты засовывал ими смертельные мины в ствол миномета.

Этими руками ты швырял бумажные шарики в кафедру учителя, эти руки были вечно в чернильных пятнах, потому что вечно текла твоя самопишущая ручка, а в ту пору, которой ты не можешь помнить, ты касался этими руками груди своей матери, а позже хватал свой школьный ранец, они были замараны кровью разного рода — твоей собственной, свернувшейся и забившей тебе поры, чужой или твоей же свежей кровью, они были похожи на руки мясника, эти руки, к которым твое дитя, играя с тобой по вечерам, прижимается своим невинным ротиком, когда ты перед сном осеняешь его лоб крестным знамением.

РАНЕНИЕ

Там, где еще полчаса назад стояло облако пыли, поднятой атакующими, теперь клубилась пыль, поднятая отступающими. Пылевая марь приближалась по затянутой дымкой степи, сбивая с толку полевых жандармов и заставляя их беситься пуще прежнего. Подняв над головой автоматы, они орали: «Стоять, свиньи! Стоять, назад, на позиции!» В воздухе носились отчаянные вопли раненых, оставшихся лежать на земле, ор русских, похожий на хриплый и устрашающий лай, и крики отступающих. Эти вдруг застыли на месте, словно табун диких лошадей, почуявших преграду, отшатнулись на миг перед стволами автоматов, потом устало и покорно повернули назад. Я слышал за спиной команды офицеров, вновь сбивавших вокруг себя своих солдат, готовясь к новой атаке, слышал рокот танков, вой минометных мин и нескончаемые вопли тяжело раненных, оставшихся лежать на земле. Медленно, с ощущением жуткого счастья, я шагал навстречу цепочке жандармов — с меня-то взятки гладки: я был ранен. Но спереди это было незаметно.

— Стоять! — орали они. — Назад, свинья!

— Да я же ранен! — кричал я им в ответ.

Они недоверчиво подпустили меня поближе. Какой-то нервный лейтенант встретил меня, злобно поджав губы, я предъявил ему свою спину. Дыра в ней наверняка была порядочная, один раз я потрогал рукой это место — свежая липкая кровь и клочья ткани, но я ничего не почувствовал, удачное было у меня ранение, ранение как по заказу, комар носа не подточит. Наверняка рана моя выглядела страшнее, чем была на самом деле. Лейтенант пробурчал что-то неразборчивое, потом произнес уже спокойнее:

— Вон там врач.

Я пошел туда, куда указывал его палец. В безлюдной долине царила тишина, а полчаса назад она была битком набита танками, артиллерией, штабами и штабными машинами, всей этой истерической суматохой перед атакой. Теперь здесь было спокойно… Доктор сидел под деревом. Сзади медленно подтягивались другие раненые. Я был у него первым пациентом после этой атаки.

— Подойди поближе, дружище! — сказал доктор. Он приподнял лохмотья на моей ране — я почувствовал легкое щекотанье, — потом прищелкнул языком и сказал: — Ну-ка сплюнь!

Я пошарил языком по своей сухой гортани — и в самом деле набралось на плевок.

— Ничего нет, — заявил доктор, — повезло тебе, парень. Кажется, в легких ничего нет. А ведь могло и скверно кончиться.

Доктор вколол мне «антитетанус», и я попросил у него воды. Он вытащил из кармана фляжку, я протянул было к ней руку, но он приложил горлышко фляжки к моему рту и дал мне сделать лишь маленький глоток.

— Понемногу, дружище. Боль чувствуешь?

— Да.

Он дал мне какую-то таблетку. Я ее быстренько спрятал. Ведь я ничего не чувствовал, ранение было лучше некуда, дырка зарастет не раньше чем через четыре месяца, а к тому времени и война кончится.

— Ну вот, а теперь иди, — сказал доктор.

Рядом со мной стоял солдат, которому прострелили икру, он стонал от боли, но ведь дошел сюда своим ходом, опираясь на винтовку, как на трость.

Я пошел дальше. Долина была великолепная, это была самая прекрасная долина из всех, какие я видел в жизни. Лишь голые, накаленные солнцем склоны, поросшие степными травами. А в вышине — лишь туманное небо и ничего больше. И все же это была самая великолепная долина, такая же великолепная, как моя рана, которая не болела и тем не менее считалась опасной. Я шел очень медленно, жажды у меня уже не было, как не было и поклажи, все осталось там, на передовой. К тому же я был один… Даже табак у меня имелся, я на что-то присел и закурил. Все это у меня от войны, подумал я, им не к чему придраться, ты ранен и имеешь полное право немного отдохнуть. Наверху я увидел то место, где находился доктор. Народу там прибавилось, и некоторые спускались пешком в долину, они были похожи на странников в пустыне — так пустынна была эта долина… Там, наверху, где был доктор, теперь стояла машина, но я не хотел бы ехать в машине, мне незачем было спешить, а им не к чему будет придраться…

Я медленно двинулся дальше. Путь был не близкий. Только тут я понял, как далеко мы продвинулись от города Яссы. Сколько раз я ни поднимался на гребни холмов, нигде не увидел белых стен какого-нибудь города. Стояла мертвая тишина, кругом ни души, да и на передовой как будто все улеглось. Разве что несколько негромких выстрелов… Потом я увидел лес, откуда выскочил большой и злобный автомобиль, поднявший целый столб пыли. Автомобиль этот просто трясся от злости, он был нетерпелив, взбешен и раздосадован, я это видел своими глазами. Потом он вдруг остановился прямо передо мной. Внутри сидел какой-то генерал, это был наш генерал, я его узнал, на голове у него была стальная каска. Если увидишь генерала в стальной каске — знай, дела плохи. Сидел в машине и полковник, у того на голове была пилотка, а на груди — только Рыцарский крест и больше ничего. Это выглядело очень шикарно и изысканно. Водителем был унтер-офицер. Он тоже был в такой же каске. Генерал в машине встал и заорал на меня:

— Это что такое?

— Я ранен, господин генерал, — ответил я, повернулся кругом и показал ему кучу рваного тряпья на спине. Но я едва удержался от смеха, уж больно смешно повернулся я к генералу задом.

— Все в порядке, сынок.

2

Игра слов: по-немецки Фауст — имя главного персонажа трагедии Гете, а также слово «кулак».