Кашель на концерте

И Пэт засмеялся, но слушал молча и внимательно, когда парнишка совершенно спокойно стал рассказывать. Бедняга сильно смущался. Он говорил долго и медленно, и я кое-что понял, а лицо Пэта посерьезнело.

— Чтоб нам провалиться на этом месте, — сказал Пэт, — мы с тобой полные идиоты. Они здесь получают эти самые продовольственные карточки, понимаешь? Они живут на эти продовольственные карточки — Господи, прости нас, что мы об этом и не подумали, — а он их потерял, потому и кинулся в реку, черт побери…

Проклятье, подумал я, такой юнец бросается в реку, а мы не понимаем из-за чего и даже представить себе этого не можем…

По крайности, мы должны были хотя бы сообразить, подумал я, ведь это самое малое, что мы могли бы сделать. Даже если мы и не чувствуем это на своей шкуре, то хотя б сообразили бы…

— Пэт, — сказал я, — если он их потерял, черт побери, то ему обязаны выдать новые. Ведь это всего лишь бумажки, их можно напечатать, и они должны просто выдать ему новые бумажки, это же не деньги. Каждый может их потерять, с каждым может такое случиться, а напечатать таких бумажек можно черт знает сколько…

— Чепуха, — возразил Пэт, — не будут они этого делать. Потому как есть такие типы, которые только говорят, что их потеряли, а сами их продают или жрут за двоих, и таких просителей у них в учреждениях слишком много. Черт побери, это как на войне: если ты потерял свою винтовку и вдруг наткнулся на врага, то ты не можешь выстрелить, не можешь, потому как не из чего. Они ведут со своими бумажками проклятую войну, вот что это такое.

Так, подумал я, тогда дело и вправду дрянь, тогда у них просто нечего есть, просто вообще ничего нет, ничего, и поделать ничего нельзя, поэтому, значит, он и бежал, как обезумевший, и бросился очертя голову в Рейн.

— Да, — сказал Пэт, словно отвечая на мои мысли, — причем потерял-то он их все, все карточки на… думается, на шестерых человек и еще какие-то другие карточки, про которые я просто не понял, что он сказал… на целый месяц…

Проклятье, подумал я, что же им делать, если все это так? Ничего они не могут поделать, а там стоит этот парень, который потерял все карточки, и я, черт меня побери, поверил ему и подумал, что на его месте тоже бросился бы в воду. Но я просто не мог ничего такого подумать… Нет, мне кажется, о таком и нельзя подумать…

Я встал со стула, взял из шкафа две пачки сигарет и протянул их парню, и так мне страшно стало, потому как он на меня очень странно поглядел. Я уж подумал, не спятил ли он у нас тут, совсем рехнулся, такое лицо у него было…

— Пэт, — заорал я, да, кажется, я заорал! — Будь добр, уведи парня отсюда, уведи его, — орал я, — не могу я видеть его лицо, это благодарное лицо из-за двух пачек сигарет, не могу я этого видеть, нет, ведь он так смотрит, будто я ему подарил весь мир! Пэт, — продолжал я орать, — уведи его и дай ему с собой все, что у нас есть, дай ему с собой…

Проклятье, я был так рад, когда Пэт ушел с малышом. Пэт наверняка дал ему много всего, подумалось мне. А я-то сидел там у серой грязной воды, немного даже поговорил с водой об этой глупой смазливой мордашке, и думал: ну бросайся же, бросайся в воду, бросайся, и пусть вода понесет тебя в… ха! в Голландию, проклятье, а этот юнец и вправду бросился, бросился в воду. Плюх! — и он уже в воде из-за каких-то клочков бумаги, которые, наверное, и доллара-то не стоят.

ЯК-ЗАЗЫВАЛА

Он явился к нам ночью вместе с кухонной командой заменить Горницека, который остался лежать в тылу возле командного пункта. Ночи тогда стояли очень темные, и страх нависал, словно гроза, над чужой, мрачной землей. Я стоял впереди в секрете и напряженно прислушивался к тому, что происходило за моей спиной, где шебуршилась кухонная команда, и к тому, что было впереди, то есть к глухому молчанию русских.

Именно Герхард привел его с собой и принес мне котелок и сигареты.

— Оставить тебе хлеб, — спросил Герхард, — или подержать его у себя до утра?

Я понял по его голосу, что ему хотелось поскорее вернуться.

— Нет, — ответил я, — давай всё, я сразу съем.

Он протянул мне хлеб и консервированное мясо, завернутое в обрывок вощеной бумаги, трубочку с леденцами и топленое масло на кусочке картонной крышечки.

— Вот, возьми…

Все это время новенький молча стоял рядом, дрожа всем телом.

— А это, — сказал Герхард, — новенький, прибыл на место Горницека… Лейтенант послал его к тебе, пусть, мол, посидит в секрете.

— Да, — только и выдавил я. Был такой обычай — посылать новеньких на самые трудные посты.

Герхард потихоньку убрался назад.

— Спускайся ко мне, — тихо сказал я. — Да не греми так, черт тебя побери!

Он по-идиотски дребезжал лопаткой и противогазом, висевшими у него на ремне. Потом неуклюже сполз в окопчик и чуть не перевернул мой котелок. «Идиот», — только и смог пробурчать я и подвинулся, освобождая ему место. Скорее слыша, чем видя, я понял, что он расстегнул ремень, как положено по уставу, и положил лопатку сбоку, противогаз рядом, а винтовку перед собой на бруствер, дулом к противнику, после чего опять подпоясался. Суп с бобами остыл, и, на мое счастье, было так темно, что я не замечал полчища личинок, которые повылезли из бобов. В супе плавало много сочных поджаристых кусочков мяса, которые я с наслаждением жевал. Потом я принялся за мясные консервы и ел их прямо с бумаги, а хлеб запихнул в пустой котелок. Он молча стоял рядом, лицом в сторону противника, и в темноте я видел лишь его тупой профиль, а если он поворачивался в сторону, то я видел по его тонкой шее, что он был еще совсем юнец, и стальная каска сидела на нем, как панцирь на черепахе. Шеи у этих желторотых отличались чем-то таким, что напоминало мальчишечьи игры в войну на каком-нибудь деревенском поле. Казалось, что все они повторяют «мой краснокожий брат Виннету» и их губы дрожат от страха, а сердце сжимается от храбрости. Эти бедные мальчишки…

— Посиди немного спокойно, — сказал я тихо, тем с трудом усвоенным тоном, в котором легко разобрать каждое слово, но в метре ничего не услышишь. — Сядь здесь, — добавил я, потянул его за полу шинели и почти толкнул на выступ в окопчике. — Все равно ведь вечно не простоишь…

— Но я же на посту, — возразил слабый голос, ломкий, как лирический тенор.

— Тихо, ты! — шикнул я на него.

— Но на посту ведь нельзя сидеть, — прошептал он.

— Ничего нельзя, войну начинать тоже.

Хотя мне виден был лишь его силуэт, я все равно знал, что он сидел, как рекрут на занятиях — руки на коленях, спина напряжена, а сам готов в любую секунду вскочить, будто ужаленный. Я сгорбился, натянул шинель чуть ли не до макушки и закурил трубку.

— Хочешь тоже покурить?

— Нет.

Я удивился, как быстро он выучился говорить шепотом.

— Тогда давай глотни немного.

— Нет, — опять прошептал он, но я охватил рукой его голову и прижал горлышко бутылки к его губам; терпеливо, как теленок, которому впервые дали бутылочку с молоком, он сделал несколько глотков, но потом так энергично жестом выразил отвращение, что я отстал.

— Не нравится?

— Почему же? — выдавил он. — Просто не в то горло попало.

— Тогда пей сам.

Он взял у меня из рук бутылку и сделал приличный глоток.

— Спасибо, — пробормотал он.

Я тоже выпил.

— Ну как, теперь тебе лучше, да?

— Да… намного…

— Уже не так боишься, верно?

Он постеснялся сознаться, что вообще-то боялся, но они все такие.

— Я тоже боюсь, — сказал я, — причем всегда… Вот и черпаю смелость в бутылке…

Я почувствовал, как резко он обернулся ко мне, и я наклонился поближе, чтобы видеть его лицо. Однако ничего не увидел, кроме яркого блеска глаз, показавшегося мне опасным, и смутного темного силуэта, но я почувствовал его запах: от него пахло вещевым складом — складом, остатками супа и немного шнапсом. Стояла мертвая тишина, позади нас, видимо, закончили раздавать жратву. Он опять повернулся лицом к противнику.