На круги своя

— Наверно, ты был бы рад очутиться в Копенгагене, среди своих друзей, — промолвила она. И угадала.

Да, она была права, но, если б он смог на мгновение перенестись туда, его бы тотчас потянуло обратно.

Нервное напряжение росло, в глазах начали сверкать искры, но, будучи женщиной умной, она понимала, что в этом никто из них не виноват.

— Иди, погуляй, — сказала она, — нам надо ненадолго расстаться, и ты увидишь, что все сразу уладится.

Он был с ней совершенно согласен, и потому они расстались без гнева.

Прогуливаясь по набережной, он почувствовал, как нервы у него успокаиваются и все приходит в порядок. Он снова обрел себя, как нечто завершенное, он более не рассылал лучи во все стороны, а сконцентрировался в себе самом. Эти симптомы были ему более чем хорошо известны. Они ровным счетом ничего не значили, они противостояли всем попыткам дать им хоть какое-то объяснение, и этот постоянный феномен, без сомнения, походил на другие феномены в других сферах, хоть и другого происхождения.

Испытывая тем временем своеобразное удовольствие от того, что ее нет рядом, он дал волю мысли о том, что продолжительная независимость от нее должна привести к еще более положительным результатам, а когда он спустился на пристань к пароходному причалу, его словно молнией поразила мысль: «Вот сесть бы мне сейчас на пароход, я бы уже через два дня оказался в Копенгагене».

Он сел, заказал кружку пива, закурил сигарету и принялся беседовать сам с собой.

— Если поехать в Лондон, — рассуждал он, — у нее окажется то преимущество, что она владеет английским. Меня будут повсюду таскать за собой как глухонемого, потом я буду сидеть дурак дураком среди своих литературных друзей и наблюдать, как она всех их сразу же покорит. Какая мне в том радость?! Уже сама ее попытка протежировать мне в датских газетах унизительна для меня.

Можно подумать, что он воспользовался ее услугой…

Но, разбираясь с самим собой, он вдруг решил не продолжать, ибо сознавал, что если начнешь оценивать и анализировать, то «кто устоит»? Более того, он знал, что не надо никому глядеть в спину, никого осуждать за глаза. Им тотчас овладело чувство одиночества, сознание, что он был коварным и неблагодарным по отношению к этой женщине. Его потянуло обратно к ней; он встал и торопливо зашагал в отель. Когда же он пришел туда, несколько взбудораженный и слегка растроганный, его встретила сопровождаемая звучным смехом веселая ария садовника. В шелковом платье, она лежала на софе, свернувшись клубком, как ангорская кошка, ела конфеты и одновременно нюхала флакончик с духами.

И тут они посмеялись надо всем, словно увидели на улице что-то смешное, хоть и не касавшееся их лично.

Теперь они оба сидели в лондонском «Пимлико», с той стороны Вестминстерского аббатства, что смотрит на Челси. Один визит они сделали, и на этом можно было остановиться. Все знакомые разъехались кто куда, театры были закрыты, в городе стояла поистине африканская жара, так что душа стремилась покинуть свою оболочку, чтобы поискать прохладу где-нибудь высоко-высоко, и все буквально умирали с раннего утра до позднего вечера.

Подступающая нужда принудила его наконец-то, хоть и безо всякой охоты, сесть за письменный стол. Но, обдумав все свои впечатления, он взялся за тему, которая, вообще-то говоря, была для него запретной. Он сделал над собой усилие, он пренебрег всеми соображениями и приступил к работе.

— Все, я начал писать! — с торжеством в голосе поведал он. — Теперь мы спасены!

Вошла жена и посмотрела, как заполняется буквами первая страница.

Спустя час она вошла снова, но к этому времени он уже лежал на кушетке и причитал:

— Я не могу! Мы погибнем!

Она вышла, не проронив ни слова, и, когда она захлопнула за собой дверь, он заперся изнутри. Потом он достал из своего чемодана зеленую полотняную папку, где хранилось множество страниц, испещренных датами. Среди его друзей эта рукопись была весьма известна под названием «Страшный суд».

По сути, это была историческая работа, где он с новой, совершенно неожиданной точки зрения рассматривал мировую историю как одну из естественных наук. Задуманный и спланированный труд, который конечно же никогда не будет опубликован, скорей всего, не будет и уж наверняка не принесет денег.

Проработав несколько часов, он почувствовал обычное беспокойство из-за того, что давно не видел свое второе «я», и потому отправился на поиски.

Она сидела и читала книгу, которую попыталась спрятать при его появлении. По странному выражению ее лица он понял, что в их жизни случилось что-то роковое.

— Ты что читаешь? — спросил он.

— Твою последнюю книгу, — ответила она с какой-то странной интонацией.

— Значит, она вышла? Не читай, не надо, она вся пропитана ядом.

Это было более чем откровенное описание его первого брака, написанное в целях самозащиты и похожее на завещание, поскольку, завершив работу над этой повестью, он намеревался лишить себя жизни. Несколько лет рукопись пролежала в запечатанном виде у одного из родственников, он же никогда не собирался ее публиковать. Но этой весной, под гнетом обстоятельств и после того как его подвергли несправедливой критике в газетах и разговорах, он продал рукопись одному издателю.

Теперь книга вышла и попала именно в те руки, в которые ей бы никогда не следовало попадать. Сперва он просто хотел отобрать у нее книгу, но потом отказался от этой мысли. Как случилось, пусть так и остается.

Затем, сохраняя спокойствие, словно ему только что довелось быть свидетелем собственной казни, которую нельзя приостановить, он покинул комнату.

За обедом он наблюдал неслыханные перемены, произошедшие с его женой. В лице у нее появилось что-то новое; она то и дело бросала на него пристальный взгляд, словно сравнивала его с тем человеком, о котором узнала из книги. То обстоятельство, что его страдания могут не вызвать у нее сочувствия, он воспринимал как непреложный факт, ибо женщины всегда принимают сторону представительниц своего пола. Но вот чего он не мог предвидеть: она начала узнавать себя самое в некоторых чертах своей предшественницы. Возможно, единственный, так до сих пор и не получивший ответа вопрос, который старательно избегают все супруги, — это женский вопрос. Конечно же она поняла, каких взглядов придерживается ее муж на противоположный пол, причем взгляды эти были изложены со столь жестокой откровенностью, что не могли не нанести ей смертельное оскорбление.

Она не проронила ни единого слова, но он прочел на ее лице, что отныне ему не знавать покоя. Что эта женщина не успокоится, пока не нанесет сокрушительный удар по его чести и не сократит тем самым его жизнь. Этому он мог противопоставить лишь одно: быть готовым ко всему, до последней возможности все сносить и, наконец, когда все средства будут испробованы, уйти, предоставив ей в полном одиночестве заниматься самоедством за недостатком иной пищи для своей ненависти.

На другой день она снесла яйцо, внутри которого оказался василиск. Тщетно пытаясь придать лицу выражение полнейшей невинности, она сказала, что, коль скоро он не может больше работать, им придется сократить свои потребности.

— Хорошо! — ответил он.

Для начала они ограничились одной комнатой.

Это исключало для него возможность побыть одному, собраться с мыслями. Он был обречен сидеть взаперти в одной клетке со своей мучительницей, не распоряжаться своими мыслями и желаниями, а главное — не работать больше над своим «Страшным судом».

— Ты ведь все равно не можешь работать, — заметила она.

За обедом перед ним поставили тарелку с мясом и положили кусок хлеба.

— Ты ведь не любишь супа, — сказала она, — а горячая пища в такую жару наверняка покажется невкусной.

Затем она села напротив и принялась его разглядывать.

— А ты разве не будешь есть? — спросил он.

— Нет, я не голодна, — ответила она, продолжая его разглядывать.