На круги своя

— Как кто такая? Да это же фрекен Икс, с которой вы разговаривали за ужином у доктора Е.

— Неужели? Подумать только, что я при своей отменной памяти не сумел запомнить фрекен Икс! На днях я прошел мимо нее в театральном фойе и даже не поздоровался!

— Значит, вы не заметили, что она очень хороша собой?

— Да неужто?

И он вытянул шею, чтобы более пристально разглядеть молодую даму, которая заняла место на дальнем конце стола.

— Она и впрямь очень недурно выглядит.

— Как вам не стыдно! Она известная красавица среди привлекательнейших дам Копенгагена!

— Н-да, раньше я действительно увлекался блондинками, но в последние годы устремил свой взор на брюнеток.

Затем разговор перекинулся на другие темы. После ужина гости перешли в салон, и тотчас эти двое, копенгагенская красавица и норвежский гость, оказались друг подле друга. Он даже принес ей чашку чая. Когда же она спросила, кто проводит ее домой, он воскликнул: «Разумеется я!» — и это предложение было с охотой принято.

К тому моменту, когда гости собрались уходить, эти двое оказались, непонятно почему, до такой степени увлечены своим разговором, что небольшая группа дам и господ с лукавой улыбкой обступила их плотным кольцом. Но наша парочка ничего этого не замечала, а все разговаривала и разговаривала.

Спустившись по лестнице, они услышали вслед «Спокойной вам ночи!» и звонкий смех. Это смеялась молодая и прелестная хозяйка, склонясь над оградой балкона.

Они пошли вдоль берега, мимо мостов. Разговор продолжался без малейших пауз, и, пока они подошли к известной улице, он успел получить от нее приглашение отужинать у нее завтра в компании с молодой, очаровательной художницей. Впрочем, она поторопилась предупредить его, что у нее все очень просто, поскольку живет она в пансионе, каковой содержит суровая пожилая дама.

Затем они расстались, как расстаются добрые знакомые и коллеги.

В одиночестве возвращаясь к себе домой по ночным улицам и пытаясь восстановить в памяти события минувшего вечера, он еще раз обратил внимание на ту странность, что никак не может вызвать в памяти ее внешность; он как профессионал настолько привык фотографировать взглядом людей и события, пейзаж и интерьеры, что решительно не мог понять своей теперешней беспомощности. К тому же он заметил про себя, что на сей раз она была совершенно другая, нежели при их первой встрече. В ней не было ни следа независимости, а была лишь мягкая покорность, некоторая меланхолия, что весьма ей шло и вызывало сочувствие. И когда они говорили о злосчастной судьбе одного человека, в голосе у нее дрожали слезы. Вот голос он запомнил: глубокий, озабоченный, с едва заметными перепадами, голос этот манил уйти подальше от большого города, пробуждал воспоминания о лесах и морях, о звуках природы, о пастухах и стогах сена. Тут он, уж кстати, припомнил, как в течение вечера все с ней обходились — ну прямо как с малым ребенком: посмеивались над ее творениями, искали у нее протекции, а она в ответ лишь смеялась. Она даже позволяла себе говорить всякие наивности, которые были первоначально задуманы как нечто вполне серьезное, но по ходу разговора обернулись гримасничаньем.

Единственный, кто принял ее всерьез, был он сам, чужой человек. Он-то и сумел увидеть, что она вовсе не ребенок, а женщина, с которой можно разговаривать обо всем, что тебе интересно, о людях и о книгах, ни разу не ощутив при этом надобности разъяснить сказанное.

Проснувшись на другое утро вполне отдохнувшим, он попытался припомнить события и людей вчерашнего дня. Обычно после каждого очередного знакомства, чтобы постичь новый характер, он имел обыкновение вызывать в памяти «соответственные речи», как он это называл, вспоминая старых друзей, походивших на того, чей характер его заинтересовал. Порой эта психологическая процедура совершалась сама по себе, и, когда он стремился вспомнить нового знакомца, на передний план выступал образ знакомца старого, в большей или меньшей степени заслоняя собой образ нового. Вот и теперь, когда он припоминал вчерашнюю фрекен Икс, он не мог представить ее себе, не увидев рядом с ней свою замужнюю, не первой молодости кузину, которая всегда была ему глубоко безразлична. Таким образом эротические мысли, если даже таковые имелись, были оттеснены на задний план, и осталась лишь память о добром друге женского пола. Вот почему он в полном спокойствии отправился ввечеру к ней, без малейших признаков того смущения, которое обычно испытываешь, желая произвести впечатление на молодую даму.

И вот почему его приняли как старого знакомца; он увидел себя в девичьей, элегантно обставленной комнатке с превосходным письменным столом, живыми растениями, семейными портретами, коврами и удобными стульями.

Поскольку ее подруге-художнице что-то помешало прийти, он был вынужден довольствоваться ее обществом, хотя, как ему казалось, это не совсем отвечало правилам хорошего тона. Но прямая и безыскусная манера хозяйки прогнала прочь раздумья, которым он хотел предаться и которые наверняка носили бы обидный для нее характер.

Итак, они сидели друг против друга и вели непринужденную беседу. На ней было черное шелковое платье с синими отворотами в стиле ампир и темная кружевная накидка, которая спадала с плеч наподобие сети. Это придавало ей весьма женственный вид, а услышав ее привычный светский тон, он почему-то вдруг подумал: «Не иначе она в разводе!» Лицо ее, которое он теперь разглядывал при полном освещении, имело гладкий, словно лепной лоб, свидетельствующий о сильной воле, не переходящей, однако, в упрямство, глаза были большие, резко очерченные, как это свойственно детям юга, а нос, казалось, во время роста вдруг изменил решение и, совершив изгиб где-то на середине, стал весьма походить на римский. Эта, весьма неожиданная линия носа придавала особый шарм ее профилю, напоминавшему камею.

Сегодня их разговор носил еще более оживленный характер, поскольку к этому времени им удалось накопить некоторый запас совместных впечатлений, которые можно дополнительно обсудить, знакомств, которые можно подвергнуть анализу, предложений, которые можно проверить. Они сидели рядом и словно бы вырезали силуэты своих друзей, а так как ни один из них не хотел выглядеть злопыхателем, вырезали аккуратно, не самыми острыми ножницами.

За этой невинной игрой мысли он невольно обратил взгляд на большую, полную роскошных роз корзину для цветов. Глаза ее тотчас сумели прочитать его мысли, и в то же мгновение слуга внес бутылку вина и сигареты, а хозяйка поднялась с места и подошла к розам.

«Она помолвлена», — подумал он и почувствовал себя совершенно лишним.

— Эти розы я получила в подарок от своего друга перед его отъездом, — сказала она.

И затем, чтобы доказать, что она вовсе не помолвлена, небрежно отломила ветку, но букет оказался скреплен проволокой, она принялась искать ножницы — ножницы же, как выяснилось, лежали в шкатулке для шитья на нижней полке этажерки, она опустилась на колени да так с них и не встала. И, продолжая стоять на коленях, она воткнула две самые красивые розы в петлицу его сюртука, а затем протянула руку, чтобы взять бокал вина, и чокнулась с ним.

— Розы и вино служили рефреном в одной из моих баллад! — сказал он, находя ситуацию слегка нелепой, впрочем, не столь уж и значительной.

— О, прочтите мне свою балладу.

Он совершенно ее забыл.

Она поднялась, снова села, и тут он дерзнул обратиться к ней с просьбой рассказать про свою жизнь; она рано уехала из родительского дома, родители ее разошлись, хотя и без официального развода, поскольку оба были католики, воспитывалась она в монастырском пансионе, сперва в Лондоне, затем в Париже, Италии и еще много где; в Париже и у английских монахинь ее особенно донимали религией, и в конце концов она на все плюнула, естественно ощутив после этого некоторую пустоту, но ожидая, подобно всем остальным, что в мир рано или поздно придет что-то новое. А в настоящее время она, как и ее ровесницы, все свои интересы устремила на вызволение человечества из бедности, освобождение его от гнета. Ницше ненадолго приковал ее внимание — как, впрочем, и многое другое, — после чего она отложила его в сторону, внеся перед этим небольшие коррективы в свои чрезмерно завышенные надежды на всеобщее равенство.