Серебряное озеро

— Вкусы, конечно, у всех разные, но утверждать, будто Карин красивая…

— Я вовсе не утверждал…

— Черты лица у нее неправильные, кожа дряблая, и фигурой она, прямо скажем, подкачала, а что она девушка славная и добрая, это правда, и, ежели кто говорит иначе, тот просто поклепщик, другого слова для него нет!

Тут Асканий бросил на Либоца укоризненный взгляд, с которым тот вынужден был смириться, и продолжил:

— Она девушка милая и добрая, вот мое мнение…

— Да это мнение нотариуса, — вмешался Черне.

— И тот, кому она достанется, должен быть человеком порядочным, а не пьянчужкой, о котором пишут в газетах.

Все изначальное недоброжелательство трактирщика по отношению к адвокату вдруг прорвалось наружу, и он стал опять терзать беднягу:

— На обмане далеко не уедешь…

— Зато на кадочном лососе уедешь далеко! — вставил Черне.

— И если нотариус более не служит в апелляционном суде, он не имеет права писать об этом на вывеске… Честность — лучшая политика, а уж человеку, отправляющему правосудие, и подавно должно соблюдать ее…

Тут терпение прокурора истощилось; он поблагодарил за вечер и встал из-за стола — под предлогом, что ему нужно проверить какой-то мифический пожарный пост, — после чего прихватил с собой Либоца и направился к дверям.

Асканий же, у которого было туго с восприятием, успел лишь пробормотать: «Позвольте, нет, позвольте…», когда в дверях, преградив путь уходящим, возникла Карин с бутылками воды, и Черне, страдавший неизбывной жаждой, соблазнился задержаться, так что трактирщик завел новую речь:

— Да какая может быть почта посреди ночи, она давным-давно закрыта…

— Я говорил не о почте, а о пожарном посте…

— Телеграф еще иногда бывает открыт по ночам, а уж почтовая контора — ни в коем случае!

— Доброй ночи, братец, иди-ка ты спать, — бросил через плечо прокурор, убегая и уводя за собой Либоца, который порывался отстать, чтобы распрощаться по всем правилам.

Трактирщик, не поднимаясь, продолжал высказывать в темноту и пустоту свое негодование по поводу людской неблагодарности и бестактности.

Что касается прокурора с нотариусом, то стоило им выйти на улицу, как они словно с цепи сорвались: им нужно было излить все, о чем им не дали поговорить в павильоне, и они завели ночную беседу, продолжавшуюся на краю тротуара, на главной площади, на кладбище — и затянувшуюся до самого утра.

Спустя неделю адвокат Либоц обручился с Карин, и они стали каждое утро гулять на природе. Асканий сделался холоден с обоими и упрекал девушку в неблагодарности.

Тем временем Либоцу пришлось выдержать нелегкую борьбу, поскольку брат атаковал его письмами с требованием поручительства в несколько тысяч крон. Адвокат доказывал, что не может поручиться на сумму, которой у него нет. «Однако для женитьбы у тебя деньги находятся», — парировал брат. Столь тонкое выражение явного эгоизма на несколько дней укрепило дух Либоца, поскольку это было уж слишком даже для него. Одновременно ему пришлось взять на себя заботы об отце, который разорился и заболел и которого нельзя было поместить в дом призрения, так как, во-первых, его слишком все ненавидели, а во-вторых, у него была зажиточная родня. Старика отвезли в городскую больницу, где Либоц стал содержать отца по второму разряду. Тут нотариус решил, что уже выполнил свой долг по отношению к близким и с него нельзя требовать поручительства за брата, но кое-кто придерживался иного мнения. В частности, однажды к его столику подошел за обедом Асканий и прошептал:

— Негоже бросать в беде собственного брата.

— Не я навлек на него беду! — робко попытался возразить Либоц.

— А кто же? Он страдает из-за недостойного поведения других.

Сей софизм опять-таки зиждился на лжи, однако опровергнуть его было невозможно. Либоц долго молча обдумывал свое положение, затем пошел домой. Там его ожидало очередное письмо от брата, в котором тот живописал, каким из-за него подвергается мукам. Оказывается, граф проиграл тяжбу, где Либоц выступал от имени истца. Тут же кто-то обронил фразу «ходатай по мелким делам», и, когда управляющий признался, что это его брат, ненависть перекинулась на него самого. А когда пришла газета с описанием пьяного дела, граф сунул ее под нос управляющему, прошипев:

— Я был прав! Господин адвокат думает только о выпивке.

Учитывая все обстоятельства, Либоц понял, что, хотя и невольно, он таки навлек на брата неприятности, и тогда он подписал опасный документ и отослал его. Но, будучи донельзя откровенным с Карин, адвокат рассказал ей об этом поступке, и она осудила его, поскольку, мол, расплачиваться за это когда-нибудь придется и ей. Либоц вынужден был признать и ее правоту, а потому вновь испытал разлад с собой.

Помолвка продолжалась месяц, на большее ее не хватило. В первую неделю они говорили о детстве, о родителях и другой родне, во вторую неделю — о будущем, о том, как отметят бракосочетание и где поселятся. Поскольку они сходились по всем пунктам (Либоц решил оставить практическую сторону дела Карин), квартира вскоре была снята — в воображении, и так же в воображении обставлена, отчего ни добавлять к сказанному, ни обсуждать что-либо более не требовалось. В третью неделю они вспоминали разговоры первой недели, а в четвертую — второй. Либоц стал замечать, что темы для бесед истощаются, что обмен мыслями не бывает достаточно живым, не зажигает его, не пробуждает воодушевления. Впрочем, сам адвокат, ради взаимного согласия, оставлял под спудом всякое свое мнение, если оно отличалось от Каринова, а может быть, он просто внушил себе, что для долговечности счастья в браке им непременно надо по всем статьям сходиться во мнении. Любовь к себе женщины он почитал столь великой честью, что взамен отдал ей власть над всем, кроме своих судебных дел: о них он даже не рассказывал, поскольку они принадлежали другим людям.

Один из воскресных дней, благо у Карин был выходной, они решили целиком посвятить приятному времяпрепровождению — пообедать где-нибудь в окрестностях и вообще получить побольше удовольствия. Они вышли в девять утра и быстро миновали заставу. Сначала разговор касался мелких событий, произошедших с полудня вчерашнего дня, когда они расстались.

— А вечером народу было много? — поинтересовался жених.

— Уй да, по субботам у нас всегда полно.

(Это он знал не хуже нее.)

— Хозяин был в хорошем настроении? (Он никогда не бывал в хорошем!)

— Ворчал по привычке, но он все ж таки славный человек. (Карин часто употребляла это слово, потому что знала, что ее тоже называют славной.) А ты где был вечером?

— Сидел дома и писал, хотел освободить сегодняшний день, милая… Ты только посмотри на эту огромную птицу, не иначе как красный коршун.

— Красные коршуны у нас тут не водятся.

— А я уверен, что водятся, и это точно он, потому что у него хвост с глубоким вырезом.

— Ты не думаешь, что это может быть сарыч? Кричит вроде бы похоже.

— Не исключено, но у сарыча хвост не вырезан.

— А у трясогузки вон там, на изгороди, тоже хвост вырезан.

— И правда, я и не подумал… хотя про хвост я читал в «Естествознании» у Берлина…[67] впрочем, не знаю, ты наверняка права, дорогая Карин.

Таким образом с красным коршуном было покончено, и их быстрые шаги сопровождались теперь лишь шорохом подошв и платья. Либоц сухо молчал, чувствуя в голове пустоту и обводя глазами поля в надежде найти хоть какой-нибудь повод для разговора, тогда как душу его тяготил один судебный процесс, о котором он, однако, не хотел упоминать.

Адвокат долго шел, мысленно перелистывая это дело, когда его молчание показалось Карин неуместным и стало смущать ее.

— Да скажи хоть что-нибудь, Эдвард! Мне делается не по себе, если ты молчишь.

Либоц выкинул из головы свидетельские показания, но в растерянности не нашелся сразу и ляпнул то, чего не должен был говорить ни в коем случае, а именно:

67

Берлин Нильс Юхан (1812–1891) — известный шведский химик и фармаколог, профессор Лундского университета.