Страница 15 из 53
Больной приподнялся на кровати и попросил сиделку открыть окно. Она сделала вид, будто исполнила его просьбу, и он, снова откинувшись на подушку, продолжил рассказ.
— «Марш Фалькенштейна! Запись фирмы «Нактигаль»!» Я возвращался после дня рождения с уверенностью, что отношения наши порваны и что я тут не виноват. Никогда больше не видеть жену, не видеть сына. Отчего? Уму непостижимо! Мелких раздоров я всегда старался избегать, отвечая на ее нападки молчанием, крупных — тем, что проявлял уступчивость, но таким образом я запутался в сетях собственного притворства, а супруга вообразила, будто мы согласны там, где между нами не было ни малейшего согласия. Я превратился в молчуна и лицемера, за что презирал себя. Придя теперь в свою обитель, я как будто даже испытал облегчение, потому что рос и развивался под спудом, придавленный камнем, выбрасывал боковые побеги, которым недоставало сил зацвести. Когда пять лет назад я из своей холостяцкой каморки переехал в эту квартиру, то просто упивался ее четырехкомнатным простором. Затем, однако, появился младенец и выселил нас из последней комнаты, так что пришлось устроить спальню в комнате жены. Наши железные кровати заняли три четверти ее комнатушки, а ведь моя супруга увлекалась живописью… Пришлось разойтись по разным углам, я удалился к себе в кабинет и вынужден был спать на тесном диване. Помнится, я предвидел такое положение, когда мы еще обставляли квартиру, и умолял женушку завести мне на всякий случай большой диван. Она же купила маленький, такой, как стоял у нас для кухарки, а когда я посетовал, мне было сказано, что других диванов в продаже нет. Я знал, что он слишком короткий и узкий, сколько меня ни уверяли в обратном; знал, что подле стены там идет острая перекладина, о которую все всегда ранятся, но… оказался не в силах отвратить неизбежное. Итак, я сменил свою бобылью кровать, которая, однако же, была полноценной кроватью, на кухаркин диванчик. Я попробовал обить фетром острую перекладину, которая врезалась мне в бок, но в таком случае диван не закрывался. Хотя неизбежное свершилось, я не жаловался, ибо понимал, что надо жертвовать своими удобствами ради жены и ребенка. Младенец с нянькой занимали лучшую комнату в квартире, с окнами на солнечную сторону; кухарке тоже досталась хорошая светлая комната, и она выращивала там цветы… Нет-нет, я не жаловался, потому что нашел усладу в сыне. Правда, жена возобновила свои фортепьянные экзерсисы и по вечерам стала музицировать в зале, расположенной стена к стене с моим кабинетом. Гаммы едва ли могут вдохновлять человека, который сочиняет научные труды, а поскольку я бывал дома только вечерами, страдал не только я, но и моя работа. Тогда я приспособился уходить гулять, весьма дружелюбно выспросив сначала у супруги, сколько примерно времени ей понадобится для экзерсисов. Не будучи еще озлобленной, она столь же дружелюбно и даже с благодарностью отвечала, что хорошо бы я предоставил ей для них час. Я уходил, и проблема разрешалась более чем мирно. Однако то, что я делал по доброй воле, скоро превратилось в обязанность, и, когда мне однажды не захотелось выходить в темноту под проливной дождь, меня отругали. Я таки сбежал в мрак и ливень. Час тянется крайне долго, если тебе надо убить его; вымокший до нитки и продрогший, я бродил взад-вперед по пустынным улицам. Попавшийся навстречу давний приятель, еще из холостяцкой жизни, предложил зайти с ним в кафе. Спасибо, теперь у меня семья, и мне не до рестораций!.. И все же я невольно подумал о том, какое это было прекрасное времечко, свободное от попреков, принуждения и нагоняев, когда я мог культурно беседовать с культурными людьми в красивом, светлом, теплом помещении… Впрочем, я тут же спросил себя: хочешь поменяться? Ни в коем случае! За жену и ребенка не жалко заплатить любую цену! Перестань роптать, иначе будет хуже!
Так оно и вышло! Теперь я ходил в одиночестве по этой самой квартире, распахнув все двери и зажегши свет во всех комнатах; не было больше ни детского крика, ни гамм, ни выговоров по делу и без дела. Не стану скрывать: я получал удовольствие и от распахнутых дверей, и от своей просторной кровати, которую передвинул в солнечную комнату. Раньше она была свидетельницей скандалов и мук, слез и грязи; теперь в ней царили непривычные чистота и покой. Вообще-то меня никогда не смущала неопрятность детской, поскольку ребенок сам несет с собой чистоту, и все же я наслаждался отсутствием неряшества. Я словно сплел вокруг себя кокон одиночества, тишины, опрятности. Чувство тоски и пустоты отступило на задний план, хотя не ушло совсем, создавая ощущение торжественности, величественности — и вполне терпимой боли. В тот вечер я заснул с сознанием того, что вступил в новый период, который будет еще лучше прежнего.
Наутро комната купалась в солнечном свете, воздух в ней был сухой и нагретый, и я вдруг ощутил себя счастливым. Рассудил: в конечном счете всё преходяще — детство, юность, красота… Может, и супружеству положено быть таким? Одна лишь весна, без зимы и осени, коротко, зато красиво! С чем я и отправился на службу, не обретя, однако, былого состояния холостяка; я скорее чувствовал себя вдовцом, которого тяготят воспоминания о невероятной радости и величайшей жестокости существования.
Дома я больше всего времени провожу в солнечной комнате; оттуда мне виден сад, за которым стоит дом, и в этом доме живет мой заклятый враг. Я не знал, что он там живет, когда переезжал в эту квартиру, иначе бы поостерегся. У него есть веский повод ненавидеть меня, потому что когда-то, давным-давно, я обошелся с ним оскорбительно… Он болтался у меня под ногами, и я принялся наступать ему на пятки, считая, что имею право так себя вести; потом, однако, мнение мое изменилось, и теперь, видя, как он, одинокий и несчастный, сидит у окна напротив, я представляю себе, что он ждет не дождется, чтобы меня постигла беда. Вижу я его только зимой, когда с деревьев опадает листва; в самое прекрасное время года сквозь листву просвечивает только его лампа: она накрыта зеленым абажуром и при малейшем порыве ветра мерцает сквозь листву вроде зеленого маяка. В пору своего счастья я смотрел на этот дом и его обитателя с сочувствием и даже с легким упреком, теперь же, когда стряслась беда, меня охватил страх перед врагом. Зеленый огонек был цвета надежды — надежды на месть, и мне казалось, что дом прямо-таки излучает зло. Съехать отсюда я не мог, поэтому я загадывал желание, чтобы деревья в саду разрослись и наглухо закрыли его окно или чтобы дом снесли, а окно бы осталось, продолжая зеленым глазом следить за мной и моей судьбой. Неудивительно, что я повадился вечерами бродить по зале с северной стороны, где передо мной открывалось звездное небо с Большой Медведицей и Капеллой. По каким-то не очень ясным для меня причинам Капелла считалась ее звездой.
На полу залы лежала моя львиная шкура — я добыл ее, собственноручно убив того льва; раньше шкура служила нам вместо подстилки: мы лежали на ней, играя в домино; там же любил валяться сынишка, там же он сделал свои первые шаги. В начале нашего благополучия жене нравился этот трофей и она восхищалась им, но после рождения ребенка симпатии ее переменились и она вслух размышляла о безжалостности моей способной на убийство натуры. Она также перестала ездить со мной на охоту и рыбалку, употребляя в отношении меня слово «убийца» — сначала в шутку, затем всерьез.
Я между тем продолжаю вышагивать по зале со звездным небом за окном, окутанный тишиной, которую нарушает лишь доносящееся из прихожей мерное капанье из-под ларя со льдом — оно отмеряет мое время на манер водяных часов. Изредка, когда лед подтает особенно сильно, слышится грохот охлаждающихся в ларе бутылок с водой — будто сорвался с крыши лежалый снег, прогретый полуденным солнцем.
Больной вновь забылся, и сиделка воспользовалась этим, чтобы оправить ему постель и приготовить лекарство, которое нужно будет принять по пробуждении.
Заглянул врач:
— Как он там?