Страница 85 из 140
Иван Михайлович рассмеялся чему-то, погладил свой бритый подбородок, так как будто и действительно вспоминал что-то, но затем, оставив вдруг воспоминания, круто оборвал:
— Я ведь знаю их… э… я с ними три пуда соли съел… Нет это уж так, — победоносно и лукаво прищурившись, покровительственно кивая головой, кончил он. — Это уж вы не спорьте.
Иван Михайлович так сбил всех с позиции, что не сразу и опомнились. Петр Захарыч, впрочем, и не думал спорить — ему бы кончить дело да уехать. В душе он посылал к черту собравшихся некстати гостей Ивана Васильевича, — но Эммануил Дормидонтович, который сычем сидел и внимательно вслушивался, наставительно заговорил:
— Нет, не то… Я тоже мужичка знаю. Ты там другого надувай, а меня — врешь… Вы мне вот что скажите: а. что божеского в мужике есть?! Ничего!
Эммануил Дормидонтович выше головы поднял палец, посмотрел на всех, затем устало махнул рукой и насупился.
Петр Захарыч усмехнулся.
— Ты полегче, я тоже ведь из мужиков… Да и ты от Адама…
— От Адама?! А науки я сколько принял?! Понял? То-то! Прежде был мужик настоящий, а нынче нет мужика… Прежде он руками, а нынче языком работает… Ты ему слово, он тебе десять… деньги взял, а работу жди… Жнитво я Сидорову сдал… в волости условие-марка… Не вышел и не подумал… неустойка? Описывай! А что с него возьмешь?
Петр Захарыч загнул голову, открыл глаза и смотрел.
— Ну, а так, по совести, почем сдавал?
— Больше людей: два рубля пятьдесят.
— А летом почем работают?
— Летом? так ты лета подожди еще…
— Охо-хо! — вздохнул только Петр Захарыч.
— Когда тебе лето надо, зачем в ноги кланяешься?
— Нет уж, что говорить… Э… дрянь народ стал… Совершенно верно… — опять вмешался управитель.
Даже истукан Марья Васильевна и та не вытерпела:
— Надо хуже, да некуда…
Отвернула голову: и говорить-то, дескать, об этой мрази не стоит, — сами все мужичье и никакого разговора порядочного вести, кроме как об этом мужичье, не могут.
Почесал Петр Захарыч затылок, — посмотрел в окно:
— Дрянь-то дрянь, а кормит и нас с вами… И худой и хороший — везде оно есть…
Иван Михайлович усмехнулся, оттопырил свои губы и качнул головой. Подумал и говорит:
— Однако, вы социалист.
Смотрит себе на ноги Иван Михайлович, смотрит в потолок, чуть-чуть усмехается.
Так с открытым ртом и остался Петр Захарыч: а ведь с новым начальством — кто его знает, что за человек — как раз нехорошая штука выйти может… замолчал и ни слова больше. Еще веселее Ивану Михайловичу, как он обрезал его — улыбается.
Иван Васильевич впился: не сообразил, чем осадил Иван Михайлович Петра Захарыча.
В толк не возьмет и Эммануил Дормидонтович, в чем тут штука.
— Это вы про что?
— Так…
Не может удержаться Иван Михайлович, смеется, а Петр Захарыч, как на угольях сидит: а черт бы тебя взял, — приехал по делу, а в беду влетишь.
Видит Иван Васильевич, что смятенье какое-то между гостями и думает, чем бы их уважить.
— Я вот когда еще с господами в их имение в Малороссию ездил… Там хохлы народ… хуже нашего толку от них не добьешься, а вот какой у них разговор идет…
Это даже очень интересно, и господам я рассказывал, и они много смеялись… Это очень любопытно… Я уж, как умею, расскажу, а уж вы не взыщите…
— Ну, ну, говори, — торговаться-то после будешь…
— Извольте-с… живут… значит, барин, пан по-ихнему, и хохол Грицько, живут… рядом… хорошо-с.
Проделал пан дырку в огороде — свинья Грицька, как день, в дыру на огород. Барин сейчас свинью в хлев, посылает за Грицько. Твоя свинья? Моя. Бей. Бьют, бьют Грицька до тех пор, пока штраф не заплатит. Ну там, сколько били — год, десять, надоело Грицько… жаловаться вздумал… Конечно, было-то это дело, когда еще крепостные были… может тысчу лет назад, как говорится, до царя Гороха… Тогда ведь не то, что теперь… что и скажут, так ведь с такой оговоркой, что у другого и охота слушать-то пропадет… Вот так и Грицько пошел там по начальству жаловаться — его же еще больше избили.^
— Хо-хо-хо!
— Опять пан, барин значит, бьет Грицько… Опять не в силу ему… преинтересное это дело… Думает себе Грицько, ладно: до самого царя дойду… Хорошо… Взял курицу это, понес на базар, продал, купил лист бумаги — царю прошенье писать, а сам неграмотный… Достал углю, забился в этакое место, чтоб его не увидал кто — пишет. Поставит знак — это значит его изба, другой знак — панский огород… Ей-богу-с…
Встрепенулись гости, слушают, весело смотрят в лицо Ивана Васильевича.
— Свинью назначил… дырку в огороде… все, одним словом, как есть… Написал прошенье, положил в шапку и пошел в город к царю. Ну, конечно, к царю кто его пустит? Сколько там миллионов народу — с каждым одну минуту — дня не хватит, а делов-то со всего государства— тоже время надо… Туда, сюда — нет… Уж каким путем узнал он, однако, что царь пешком гулять ходит. И заберись он как раз в это место. Сидит под забором и ждет. Ждет да думает: а вдруг я забуду, что в прошении написал? надо повторить. Вынул свое прошение из шапки, развернул и не видит, что царь из-за забора глядит… рассказывает сам себе по-своему: оце хата Грицькова, а це панский огород, а це картошка, по-ихнему — бульба, а це свинья… пастюку розинула, аде вже… о пришла, рое… о бежит гайдук… о гонит свинью… другой бежит: «Иди, Грицько, пан кличе»… Не хоче Грицько… о в ногах у гайдука валяется: «Да помилуйте, ваше благородие»… — «Иди, сучий сын»… о ведут до пана… бьют… один на ноги, другой на голову, третий бье… о еей!.. «Давай выкуп»… до яких же пор, ваше царское благородие, терпеть?! Ну рассказал это себе, свернул опять в шапку, сидит. Спрашивает его царь: «А что ты тут, добрый человек, делаешь?» — «Та ничегосеньки, о так сижу соби, та и годи». — «Да у тебя, может, дело есть?» — «Та ниякого дила нет, — о так сижу… Нельзя сидить, чи що? о то пристали к чило-вику»… — «Да тебе, может, царя надо, так я хочу указать тебе». Видит хохол, что дело подходящее — начал кланяться. «Ну хорошо, говорит царь, иди вот на то крылечко. Станут тебя спрашивать, ничего не отвечай, — так прямо и придешь к царю. Только ты подожди, чтоб не угадали, что я тебе показал дорогу». Ну подождал и идет… Ну, известно: царь уж сказал, — пропустили! Приходит. Видит, сидит царь, а перед ним все его там слуги… Грицько уж, конечно, и невдомек, что это тот самый царь, что с ним говорил. Может, со страху отца бы родного не узнал. Спрашивает его царь: «А что тебе, добрый человек, надо?» — «Прошенье вашему царскому благородию принес». Приказывает царь принять прошение и разобрать дело. Приняли начальники прошение, сели вкруг стола… Как развернули, так и удержаться не могут от смеха, только носы зажимают себе. Ждет, ждет царь: «Ну, что ж?» Никто не смеет и сказать. Встал, наконец, там посмелее: «так и так, ваше величество, это не прошение, а так, не знаю что и написано… не по-нашему, да и не по-каковскому, и такого человека нет, чтоб и понял тут что-нибудь». Встал царь с трона. «А ну-ка, покажите мне прошение». Подошел, — смотрит. «Нет, говорит, это настоящее как есть прошение и понять тут все можно: вот это хата Грицькова, а это вот огород панской…» Рассказывает все, как есть. А Грицько слушал, слушал, — сложил руки и качает головой: «О, бачишь що царь, сразу поняв, а тыи дурни тильки пукают себе под нос»…
Так и покатились со смеху все, как кончил. Иван Васильевич. Иван Васильевич и сам, рот прикрываючи рукой, заливается осторожным тихим смехом.
— Хитрый народ эти хохлы-с… Ей богу-с… много хитрее наших… У них это есть как будто бы вроде того, что откуда Оли взялись…
Иван Васильевич весело покачал головой.
— Будто вроде того, что сидела свинья, ямку выдолбила и ушла-с… Летела ворона, видит ямка, снесла в ямку яйцо… Шел черт, видит свинячью ямку, воронье яйцо: «Тощо-сь то буде!» Сел и высидел яйцо: вышел хохол. Глупый, как ворона, хитрый, как черт, и плодовитый, как свинья…
Иван Михайлович таким богатырским смехом закатился, что подавился, закашлялся и едва отдышался. Все смеялись, смотрели на Ивана Васильевича и только головами качали. А Иван Васильевич уже откашлялся и опять почтительно звал гостей закусить, чем бог послал.