Страница 8 из 140
— По-нашему, бают старики, — заметил молодой рябой Дмитрий Ганюшев, — бог даст — ив окно подаст. Захочет — и на несеяной уродит.
— Ну так вот, не паши свой загон, — заметил я. — Посмотрю, много ли у тебя уродит.
— А что ж? — вступился Федор. — Лет пять назад посеял я рожь. Убрал. На другой год не стал пахать — болен был, прихожу на поле, ан, глядь, у меня непролазный хлеб, — падалицу дал господь.
— То-то вот оно и есть, на все божья воля: волос с головы не упадет без его святой воли.
— Против этого я не спорю. Только я говорю: бог труды любит. В поте лица своего добывайте хлеб свой. Для трудов и на землю мы пришли, так и надо трудиться… Только за труд и награда от бога приходит, а помрем, тогда и за добрые свои дела награду получим.
— Где уж нам, — заметил Керов, — здесь всю жизнь работаем на бар и там, видно…
Керов подмигнул соседям.
Мужики лукаво уставились на меня: знаю ли я, на что намекал Керов?
— Ты что ж не кончаешь? — спросил я. — И там, видно, тоже будете работать: дрова для бар таскать? Так, что ли?
— Я не знаю, — смутился Керов.
— А я тебе на это скажу: какие баре и какие мужики.
— Верно, — согласился Федор Елесин. — Богатый да милостивый — оба царства царствует.
— Верно, — согласилась толпа.
— А вот Власов все баил, — начал опять Керов, — мне бы одно царство поцарствовать, а в другом мной хоть тын подопри.
Власов — мужик соседней деревни, умерший от запоя.
— Одно уж он царствовал, — вставил Федор Керов. — Как другое-то придется?
— Правда, что его вырыли и в озеро перетащили? — спросил я.
— Правда. Засуха стала, ну и вырыли. Как опустили в озеро, так и дождь пошел.
— Экие глупости! — заметил я. — Озеро только изгадили, какая рыба была.
— Рыба еще лучше станет, жи-и-рная, — заметил Керов.
— Ты, что ль, есть ее станешь? — спросил я.
— А хай ей, — отплюнулся Керов.
— Толкуете о боге, — заметил я, — а делаете дела такие, которые делались тогда, когда истинного бога не знали. Жили как чуваши, на чурбан молились. Тогда и таскали опойцев в пруд, а вы и до сих пор отстать от этой глупости не можете. Грех это, тяжкий грех!
— По-нашему, быдто нет греха.
— «По-нашему»! — передразнил я, — а ты батюшку спроси.
Перепись кончилась.
— Ну, спасибо, старики, — сказал я, вставая. — Видит бог, не пожалеете, что согласились на мою волю. Станете по крайней мере в одну сторону думать.
— Знамо, в одну. Теперь уж некуда деваться.
— Начинайте с богом новую жизнь. С божьею помощью, с веселым сердцем принимайтесь за работу. А чтобы веселее было, вот что я вам скажу кстати. Строенья ваши ни на что не похожи. Кто желает новые избы или починиться, для тех я назначу в поляном продажу леса. Против других деревень уступаю вам третью часть, а деньги зимой работой.
Мужики низко поклонились.
— Ну, дай же и тебе господь всего за то, что ты нас, бедных, не оставляешь. И тебе мы послужим.
— Спасибо вам, идите с богом.
Мужики нерешительно зашевелились. Я догадался в чем дело, но помолчал. Андрей Михеев не вытерпел.
— На водочку бы, — заискивающим голосом проговорил он.
Грешный человек, не могу отказать русскому мужику в этой просьбе. Выдал на ведро.
И, боже, как весело зашумела толпа, сколько пожеланий и благословений посыпалось на меня! Вышла жена, и ее осыпали пожеланиями.
— Дети, настоящие дети, — говорил я жене, направляясь с нею в сад.
А на селе весь день не умолкал веселый говор. Наверное, к моему ведру прибавили несколько своих. Давно наступила ночь, а пьяная песня все еще не смолкала в селе. Когда мы собрались уже спать, у самой речки, на селе, какой-то пьяный голос, кажется Андрея Михеева, прокричал:
— Нашему новому барину многие лета! И другой пьяным басом:
— А ты будет.
Засыпал я с легким сердцем. Когда имеется в жизни определенная цель и все складывается на пути к ее достижению благоприятно, чувствуешь себя легко и вольно. Такие минуты переживаются редко, но чтоб их пережить, не жаль годов труда и невзгод.
Засыпая, я переживал такую минуту. Мой дух, как орел, поднялся на недосягаемую высоту и оттуда обозревал будущее. Мне не жаль было, что я променял свое прежнее поприще на несравненно более скромное. Пусть там ждала меня, может быть, более или менее широкая деятельность в будущем, свидетелями ее были бы тысячи людей, служенье мое приносило бы пользу миллионам. Зато неизмеримое преимущество мое в этой новой моей деятельности состояло в том, что для служения миллионам есть много других, кроме меня, а для служения этим четыремстам человекам нет, кроме меня, никого.
Ушел я с прежней своей арены — и на смену мне явились десятки, может быть, более талантливых людей, тогда как здесь, уйди я, — и некому заменить меня. И если после долгой жизни я достигну заветной цели — увижу счастье близких мне людей — моей семьи и трех-четырех сотен этих заброшенных, никому не нужных несчастных, то я достигну того, больше чего я не могу и не хочу желать.
Да простит мне читатель, если я признаюсь ему, что в ту ночь я долго не мог заснуть, и подушка моя местами была мокрая от слез счастья и высшей радости, какая только есть на земле.
IV
Отрывочные заметки и наблюдения над крестьянами
Отношение их к религии. — Отношения крестьян ко мне, как к человеку и как к помещику. — Старания извлечь из меня возможную пользу. — Соседний священник. — Опыт со свиньями. — Рутинерство крестьян. — Петр Беляков.
В своих беседах и общениях с крестьянами я невольно знакомился с их внутренним миром. При этом знакомстве меня поражали, с одной стороны, сила, выносливость, терпение, непоколебимость, доходящие до величия, ясно дающие понять, отчего русская земля «стала есть». С другой стороны — косность, рутина, глупое, враждебное отношение ко всякому новаторству, ясно дающие понять, отчего русский мужик так плохо живет.
Жили на деревне в одной избе два брата — один женатый, другой холостой. У женатого пятеро детей, хозяйка, он один работник; неженатый брат живет в семье, но помогает через силу, — он и стар и болен. Заболевает и умирает работник. На руках старика остается семья, которую он берется прокармливать своими слабыми трудами. Сбережений, запасов — никаких. В избе ползают полуголые ребятишки, все простуженные; плачут; изба холодная, грязь, спертый воздух, теленок кричит; умерший лежит на лавке, а у старика на лице такое спокойствие, как будто все это так и должно быть.
— Трудно тебе будет сам-восемь кормиться? — спрашиваю я.
— А бог? — отвечает он.
Бог все: голодная смерть смотрит в развалившееся окошко гнилой лачуги; умирает последний кормилец; куча ребятишек, невестка недужная, похоронить не на что, а он себе спокойно на вопрос участия отвечает: «а бог?» — и вы слышите силу, непоколебимость, величие, не передаваемое словами.
Приходит весна. Давно отсеялись люди, а мой старик все тянет.
— Ты что же тянешь?
— Да чего станешь делать? Мой-то загон на уклон от солнца, — снег-от и не тает. Стает — дня не упущу.
— Да ты золой его посыпь, как я сделал, — в два дня пропадет снег.
Мнется.
— По-нашему, это быдто против бога. Его святая воля снег послать, а я своими грешными руками гнать его буду.
Так и дождался, пока снег сам собою сошел, упустив хорошее время для посева. Урожай вышел, конечно, незавидный.
— Его святая воля!
— Да ты у батюшки спроси: грех это или нет?
— Хоть спрашивай, хоть не спрашивай, это как кому господь на душу положит.
Природа не терпит пустоты: все то, что необъяснимо, с одной стороны, что не подходит под понятие о боге, с другой — заполнено у крестьян ведьмами, русалками, домовыми, лешими и проч.
Кто не слыхал, например, об этом дедушке домовом, этом добродушном, но капризном покровителе всякой семьи. В каждом доме свой домовой. Он сидит в углу, в подполье. Переходишь в другой дом, надо позвать с собой и своего домового. Если старый владелец забыл позвать, обиженный домовой остается на своем месте и крайне враждебно встречает нового сотоварища. Между ними затевается страшная война. Посуда летит с печки, ухваты носятся по комнатам; в избе визг, писк. И все это продолжается до тех пор, пока прежний хозяин не явится и честно не попросит своего дедушку домового к себе на новоселье, — тогда все прекращается..