Страница 78 из 140
Так и на деревне ему кличка: «ахтер — вот что в городах в киатре приставляют».
— Водка будет, — добродушно говорит Родивон.
— Какая водка, — скривил другую рожу Демьян, — постная, из этого пруда…
— Зачем! Асимов раскошелится.
— Держи карман! — закричал так весело Демьян, что Григорий остановил:
— А ты…
Кажет глазами Григорий на тело. Оглянулся Демьян на Пимку и тихо говорит:
— Чать, не слышит теперь…
Фыркнули парни. Родивон толкнул его.
— Все бы ему смешки.
— Так ведь чего ж, Родион Семенович? Все ведь там будем… Брик — да и потащили раба божьего за ноги… Право. Я помру, меня так прямо и волоки.
— Ну так как же? — говорит Родивон.
— На водку не уломаешь жида, — корчит опять рожу Демьян.
— Уломаешь, може помягче теперь все станет…
— А стеречь где?
— Да уж на мельнице, вот и Лифан Трифоныч, тоже компания тебе без очереди.
Демьян только головой потянул.
— Водка бы была: товарищей сыщем… Ты насчет водки старайся… Я те прямо сказываю, без водки нельзя: на свои, а куплю…
— Ты, умная голова, удумаешь, — сдвинул ему шапку Родивон.
— Ну, так ведь чего станешь делать? Тут ее не пить, так же пропадет, — с собой туда не унесем.
Демьян показал на небо.
— В водке что худого? постная и доход… целовальнику, казне… та же подать: меньше платить…
— То-то ты ее вовсе платить перестал…
Потянулся народ в село. Разговаривают.
Пригнулась Фаида, выступает, щурит вперед глаза:
— Илька убивается… а дядя Филипп — не-е-т и даже ни-ни…
— Ровно чужой, — сказала Драчена.
— За богатством-то, — басом говорит Устинья, — и сын, что чужой.
— Этак, — вздыхает Драчена.
Молча кивает головой Фаида.
Идет Григорий со Степаном.
— И что, братец ты мой, за причина, — говорит Григорий, — гляжу я… ровно бы не надо языку-то высунутым быть… вот видел я Власа…
— Так ведь и я же видел…
— Ну так помнишь? Был язык?
— Ровно не было.
— Не было.
— Так, так — не было…-
— Не было, то-то…
— Не знаю, — раздумчиво говорит Степан и глядит на Григорья.
Опять думает Григорий.
Десять дней прошло, пока следователь, доктор и полиция приехали. Свои следователи объявились: Григорий да Степан. Ходят, обследывают. Друг дружке указывают. Больше Григорий, а Степан только быстро твердит:
— Так, так, так…
Идет слух по селу, соберутся где, послушают своих следователей — что-то неловко. Вся деревня, кроме домашних Пимки, насторожилась.
Никому не мил всегда был Асимов, а тут только подальше обходят Каинов дом.
Кто и завидовал прежде богатству его, — теперь будь ты проклят и богатство твое.
Демьяну только нет дела ни до чего, кроме водки, — водка бы была, а больше компания, где бы врать да говорить до упаду. Бегает к Асимову за водкой, в карауле третий раз непрошеный гость.
— Я отчаянный… мне хоть что… не боюсь ничего…
— А в баню вечером?
— В бане вечером шишига, братец мой: не пойду. Вот те крест не пойду… ученый…
— Видел же?
— Видеть не видел, а слышал. Раз спознился в темноте, моюсь — вдруг трах об стену, опять трах… Я как был, в чем родил господь, да по деревне…
Хохот.
— С тех пор будет… куда хочь пойду, а в баню ночью — нет.
Сидят сторожа, разговаривают в мельничной избе, а водка вся… за водкой-то на село идти надо: темно, хоть глаз выколи, да и Пимка под рогожей лежит.
— А за водкой пойдешь?
— А думаешь — нет?
— Иди…
Поглядел Демьян в окно.
— Темно же… айда вдвоем. Кто со мною? Никто не идет.
— Что вдвоем еще? Сам иди.
— Страшно… За ноги станет хватать… Молчат: знают, что пойдет Демьян.
— Пропадай моя головушка! Только посветите, пока мимо-то рогожки пройду. Свет так и держи, не уходи, а то вернусь…
— Ладно.
Высыпали все в сенцы, отворили дверь, светят. Перекрестился Демьян.
— Ну, господи, благослови…
Словно в воду шагнул за порог. Идет, оглядывается туда, где под рогожей лежит уже пустившее от себя дух тело, оглядывается назад.
Стоят в сенях, рукой свет прикрывают, чтоб не задуло.
Идет Демьян и думает: не водка — в жизнь не пошел бы! Тут уж, когда зашел за утопленника, и зачесал ногами.
— А ту-ту-ту!
— И-и-и!
Визжат ему вдогонку и словно углей горячих сыпят на пятки Демьяну.
Вернулись в избу, — ждут-пождут — Демьяна нет. Нет Демьяна — нет и веселья, нет и водки.
— Не придет, смотри…
— Вылакает там всю водку.
— Неужели так сделает…
— Скажет потом, что разбил посудину.
— Нет, не сделает этого…
Демьян все-таки пришел, хотя клялся и божился, что и Пимка бежал за ним вдогонку крича: «постой, постой», и шишига вела его. В последней ни у кого не было никакого сомнения: пьяный только попадись ей. И в пруд заведет и в другое какое место.
Дядя Влас покойный, веселый был мужик, до водки жадный: лакал ее, бывало, с утра до вечера, а дело вел, и жил бы, если б не она же завела его в пруд. Так вот раньше еще этого было с ним такое дело. Едет Василий Михеич, золотой мой, вечером по плотнике, глядит: чтой-то такое сидит человек на вершнике, ноги спустил… Влас…
— Ты что, золотой мой Влас Васильевич, тут, аль места не нашел лучше?
Глядит на него Влас:
— А ведь я думал улица это.
Встал, заглянул в пропасть, покачал головой, перекрестился и пошел.
Приехало начальство.
Хотели было разрешить хоронить, но сомнение взяло. Как ни просили родные, а решили анатомировать тело.
— Слышь, натомить будут, — говорил Степан Григорью.
— Вот поглядим.
Сумно на деревне. Ровно чума пришла какая; шутка сказать: потрошить человека, — словно всех потрошат.
Ходят да отплевываются. Сумно и интересно: что найдут в Пимке.
Полюбопытнее сидят у асимовской бани, где режут Пимку.
— И как это, братец ты мой, что они тут, — допытывается Степан, — какую причину отыскивают…
Солдат Алексей, старый, рыжий, мохнатый, гудит раздумчиво:
— Причина тут вся в голове! помраченье найдет, словно и нет тебе ничего…
Глядит Алексей своими голубыми глазами, брови поднял и ждет ответа.
— Этак… — кивает он сам себе головой. — У нас в роте вот так же повесился солдатик… как пронатомили, причина открылась: не в своем уме… А так и неприметно: только тоску в себе чувствовал… Время, конечно, не нонешнее было… Его-то уж раз прогнали сквозь строй, а тут и в другой раз… Так ведь и похоронили по-христиански на кладбище — все как есть…
— В уме то, може, он и был, — говорит, сплевывая, Родивон, — да от этих самых палок уйти задумал.
— Этак, что ль? — сказал Алексей.
Вышел следователь. Пьет он, что ли? Лицо не очень уж старое, а седины — ровно восемьдесят лет ему. Волосы шапкой: лохматый. Глядит, голову наклонил, а сам ровно думает.
Встал народ, сняли шапки, глядят. Идет к ним— вынул белый платок, руки вытирает; может, там запускал их в Пимкино брюхо.
— Тьфу! — сплюнул Тимофей.
— Надевайте, братцы, шапки.
— Постоим…
— Надевайте, надевайте…
Простой: надели.
Повернулся, огляделся, присел на бревно:
— Садитесь…
— Не устали…
— Не вырастете…
— Где уж расти? Сел, молчат.
— Другие господа вот не любят, — пускает пробу Григорий, — чтобы при них стоять в шапках или сидеть, к примеру. Наука, что ль, им высокая не дозволяет этого?
— Нет уж, батюшка, ты науку оставь, — кто с наукой компанию водит, тому все равно — в шапке ты, не в шапке, стоишь ли, сидишь…
— И так…
Сел один, другой, третий: все сели. Сидят и глядят на следователя.
Простой: оперся на колени, глядит на пруд, думает что-то.
— А что, ваше благородие, можно спросить что?
— Спрашивай.
— Что, в Пимке какая причина будет?
— В Пимке скверная причина… Его удушили сперва, а уж потом утопили.
Побледнели, рты раскрыли. Глядит Григорий на Степана: «Вот оно где».