Страница 30 из 140
«Нет, негодяй, и теперь ты недолго покомандуешь. Нет, это не твоя толпа, которую ты умел только грабить. Это мои — и только ценою жизни я их тебе уступлю».
И, сдерживая охватившее меня чувство, я отворил дверь и стал медленно опускаться к толпе. Меня не ждали со стороны флигеля и заметили, когда я подошел почти в упор. Мое неожиданное появление, вероятно, взбешенное, решительное выражение лица произвели ошеломляющее впечатление на Чичкова. Какое-то невыразимое бешенство охватило меня. Я бросился к нему… Дальнейшее я смутно помню. Передо мной мелькнула и исчезла испуганная фигура Чичкова, и я очутился лицом к лицу с молодым Пимановым, сыном караульщика.
— Почему твой отец не на карауле?
Не помню, что он ответил мне, но помню его нахальную, вызывающую физиономию.
— Шапку долой! — заревел я и двумя ударами по лицу сбил его с ног.
— Батюшка, помилуй! — закричал благим матом Пиманов.
Этот пьяный, испуганный крик решил дело.
Передо мной с обнаженными головами стояла пьяная, но покорная толпа князевцев, а сбоку меня — дворня и самовольно ушедший из-под ареста урядник. Чичков скрывался за изгородью.
Я опомнился.
— Вы зачем пришли? — обратился я к князевцам. — Чичкова освобождать? Ну, так вот вам при уряднике объявляю, что это не ваше дело. Всякого, кто пожелает мешаться не в свое дело, я по закону имею право у себя в доме убить и не отвечу. Урядник! я верно говорю?
— Верно, — ответил урядник.
— Слышите? Если я виноват, это дело суда, а не ваше. Приедет следователь, ему и жалуйтесь, а своих порядков не заводите, потому что как бы вместо закона не попасть вам на каторгу. Да и все равно этим ничего не возьмете, — виноватого и без меня накажут. Если богатеи и смутили вас тем, что я думаю на всех, так это не верно: я думаю только на богатых, а вам что за нужда меня жечь?
— Конечно, нам какая нужда тебя жечь? — заорала пьяная толпа. — И мы то ж баяли, а он все свое, — сам, байт, видел, как ты велел уряднику всех записать. Ну, нам быдто и обидно, — верой и правдой быдто служили, а нас же и записать.
— А вы и поверили? — спросил я, и горькое чувство шевельнулось в душе. Но вдруг я вспомнил, что то недоверие, которое так обидно обнаружили крестьяне ко мне, выказал и я в отношении их во всей последней истории. Мысль, что, может быть, они не виноваты, в первый раз пришла мне в голову. Но говорить с пьяною толпой было бесполезно.
— Идите с богом домой и никому не верьте, — отпустил я толпу. — Я верю в вашу невинность и благодарю вас за службу. — Нельзя сказать, чтобы последнее я сказал искренне.
Успокоенная толпа весело побрела домой.
На другой день приехал и следователь и становой. Следствие заключилось тем, что Ивана Чичкова, связанного, усадили в сани и повезли в острог. Горе семьи, родных, рыдание жены и троих детей, причитывание баб, прощание всей деревни с преступником были очень тяжелы. Последними словами Ивана были:
— Погубил я себя, а душеньку спас. Будет она в раю, и неугасимая свеча будет гореть перед ней…
Пусто и тяжело было у меня на душе. Обгорелые кучи, пеньки, вместо некогда красивых строений, мертвая тишина во дворе, на деревне, испуганное лицо случайно забредшего, спешившего уйти князевца, грозный вопрос — как дальше быть?..
И это все пронеслось скорее, чем думал я.
К вечеру, как громом, поразила нас эстафета о том, что у матери рак, что необходимо уговорить ее согласиться на операцию и что сестры умоляют нас немедленно приехать.
Перед этою новою бедой вся история с князевцами показалась мне какою-то давно-давно прошедшею.
Ехать, но как: с детьми? только вдвоем или одному?
После долгих соображений решено было ехать всем.
На другой день два экипажа стояли у подъезда. Дворня, несколько баб с деревни, вдовы да сироты, три-четыре мужика — вот и все, провожавшие нас.
— С богом! — крикнул я передовому кучеру, когда мы уселись.
— Ба-а-тюшка, на кого ты нас покидаешь? — завыла Матрена.
Этот одинокий вопль тяжело резнул по сердцу.
— Господи, благослови! — вскрикнул как-то неестественно бойко передний кучер.
Лошади тронулись, звякнули колокольчики — и мы выехали из усадьбы. Вот кончилась и ограда. Назади уже бывший сарай с подсолнухами… Промелькнули обгорелые кучи амбаров… Вот и широкое, бесконечное поле…
Несколько ребятишек из учеников жены, копавшихся в развалинах амбара, завидев приближающиеся экипажи, пустились без оглядки к деревне.
Прислонившись к спинке коляски, жена тихо плакала.
По невозможным осенним дорогам, после утомительного трехдневного путешествия, привез я, наконец, свою семью в город. Жена уже в дороге была вся в огне, — к вечеру у ней открылась горячка, осложненная гнойным плевритом. Всё сразу.
Через полгода был суд, на который я не поехал. Из письма Чеботаева я узнал, что Ивана оправдали. Он, Чеботаев, был старшиной присяжных, десять из которых были крестьяне. Обстоятельства на суде выяснили полную виновность Ивана, и никто не сомневался в обвинительном вердикте. Присяжные крестьяне не отрицали вины, но находили наказание — шесть лет каторги — несоответственно тяжелым.
«…Годка два, — писал Чеботаев, — рассуждали крестьяне, — в тюрьме следовало бы парня для науки продержать, а в каторгу нельзя. Чем виновата жена, дети? Куда они без работника денутся?.. Все мои доводы ни к чему не повели. Последний аргумент присяжных был тот, что день ясный, божье солнышко по-весеннему сияет, — нешто в такой день человека навечно губить? Жалко барина, а еще жальче сирот да бабу. Барину господь пошлет, — от пожару никто не разоряется, дело божие, смириться надо и проч.».
Мысль, что из-за нас никто не гниет в каторге, конечно, была отрадна жене и мне, но удовлетворенного чувства от правосудия во время чтения письма не было. И только впоследствии, когда обстоятельства вынудили меня съездить в деревню, мне ясно стало, что то, что с нашей точки зрения может казаться высшею несправедливостью, с точки зрения народа — будет выражением высшей правды на земле.
Денежные обстоятельства вынудили меня поступить на службу. К счастью, казенная постройка железных дорог дала мне возможность служить непосредственно интересам государства.
Прошло два года. Чувства улеглись, да и дела настоятельно требовали моего присутствия в Князевке. Товарищество соседней деревни Садков предлагало на очень выгодных условиях взять на контракт ту землю, которую я удобрял, с обязательством продолжать удобрение. Двадцать два двора из Князева Христом богом просили оставить часть этой земли для них. Они тоже составили товарищество и тоже с обязательством назмить землю.
С тяжелым чувством решил я, наконец, посетить места, где столько пережил. Вновь выстроенная железная дорога только тридцать верст не довезла меня до моего имения.
«Теперь можно и за интенсивное хозяйство приняться», — думал я, садясь в свой экипаж, запряженный тройкою ямских лошадей.
Знакомый ямщик выказал большое удовольствие при виде меня.
— Что нового? — спросил я.
— Слава богу, живем помаленьку.
— Пожары, по-прежнему?
— Храни господь, — ничего не слыхать.
— Землю скоро станут от господ отбирать? Ямщик повернулся ко мне с лукавой улыбкой.
— Ноне уже по-новому бают. Ни бар, ни мужиков не будет, — вся в казну уйдет.
Я ушам своим не верил: я только что перед отъездом прочел об этой новой идее американского мыслителя, и вот она уже сообщается мне с высоты облучка! Каким образом могла проникнуть сюда эта идея, — случайно или, может быть, как назревшая к выполнению, она, как всякая такая идея, одновременно зарождается в нескольких местах сразу?
— Кто тебе об этом сказал?.
— В народе бают.
— Да откуда это пошло?
— А кто его знает?.. Сорока на хвосте принесла.
— Что ж, это хорошо.
— Коли не хорошо, — встрепенулся ямщик. — На казенных землях завсегда урожай, мучить землю там не позволят. Бери каждый сколько надо. Порядки одни для всех, как сегодня, так и завтра.