Страница 28 из 140
Отойдя саженей на двадцать, я пошел по окружности вокруг амбара. Ясный, отчетливый след в деревню остановил мое внимание.
— Сидор Фомич! такой след ты видел у амбара, когда прибежал?
Сидор Фомич подошел, осмотрел след и сказал:
— Боюсь погрешить, а как будто тот самый. Лифан Иванович, Федор видали тоже.
— Позовите и их, — приказал я.
— Надо быть, тот самый, — он самый… с подковкой.
— Так и есть, вот подковка, — сказал Сидор Фомич, рассматривая след за несколько шагов дальше.
В сапогах с подковкой ходили только молодые парни. Я приказал принести все сапоги, бывшие в деревне, перечисляя имена тех парней, которые приходили мне в голову. Уже посланные ушли исполнять мое поручение, а я в раздумье стоял и припоминал, не забыл ли я кого из парней.
«Поймать, поймать, во что бы то ни стало поймать! — стучало мое сердце раз сто, если не больше, в минуту. — Не дать негодяю уйти от заслуженной кары, не дать ему торжествовать гнусную победу!» И мне представлялся торжествующий негодяй, собиравшийся сегодня весело праздновать свой храмовой праздник (это было 1 ноября, день Кузьмы и Демьяна — храмовой праздник моей деревни). Я представлял его сидящим в кругу родных и приятелей за столом, весело подмигивающим в сторону усадьбы и злорадно улыбающимся.
Я поднял глаза и замер… Тот взгляд, который только что рисовался в моем воображении, я увидел в молодом Чичкове, злорадно и пытливо смотревшем на меня. Встретившись глазами со мной, он быстро опустил их и принялся работать лопатой. Я впился в него. Чичков еще раз вскинулся на меня и еще растеряннее и быстрее начал работать. Все стояли без движения, один он усердно бросал негодное зерно на хорошее, то есть делал совершенно бессмысленную работу. Страннее всего то, что я забыл назвать его в числе тех, которых сапоги я велел принести. Теперь я заметил, что Чичков был одет с иголочки: на нем были чистенькие лапти, чистый полушубок; в противоположность всем, его лицо было чистое, умытое, волосы смазаны маслом. Не спуская глаз, я подходил все ближе и ближе к нему. Он понимал и видел боковым взглядом, куда я иду, но усиленно не замечал меня.
— И Чичкова сапоги, — сказал я.
— Зачем мои сапоги? — спросил Чичков, побледнев и подымая на меня глаза.
— Потому что ты сжег, подлец! — закричал я, не помня себя.
В глазах Чичкова рябнуло.
— Богатые не жгут.
Как молнией осветило мне все.
— Ага! и отговорка готова, — сказал я. — А вот посмотрим.
— Я с Дмитриева дня не надевал сапоги.
Дмитриев день — храмовой праздник одного соседнего села — был пять дней тому назад.
— Скажи еще что-нибудь, — сказал я.
— Нечего мне говорить больше, — сказал он, совершенно оправившись.
И, бросив пренебрежительно лопату, он сделал движение уйти.
— Стой! — закричал я громовым голосом. — Ни с места, или я тебя на месте уложу!
Чичков остался.
Принесли пар тридцать сапог. Довольно было одного взгляда, чтобы понять все. В то время, как все сапоги были серы, с кусками высохшей на них грязи, одна — пара выделялась из всех своим черным цветом.
— Чьи сапоги? — спросил я, беря их в руки.
— Чичкова, — ответил староста.
— Понятые, — обратился я к ним, — посмотрите— сапоги мокрые, — он говорил, что надевал их на Дмитриев день последний раз.
— У нас теленок под лавкой, он и намочил сапоги, — отвечал Чичков.
— Хорошо, и твоего теленка посмотрим.
Стали примеривать сапоги к следу. Чичкова пришлись точка в точку. Шаг за шагом добрались мы до моста, где след, выходя на большую дорогу пропадал в массе других. Мы направились к избе Чичкова. От дороги к избе опять показался тот же след, но двойной — от калитки к дороге и обратно.
— Туда, значит, шел большою дорогой, — пояснил Сидор Фомич, — а назад прямиком пошел.
У самых ворот Чичков быстро пошел в избу.
— За ним, старики, — крикнул я, — он идет поливать под лавкой!
Я и другие побежали за ним. Мы вошли вовремя: Чичков с ковшом в руках стоял возле лавки, собираясь плеснуть.
— После, после плеснешь, — остановил я его за руку.
— Что такое? в чем дело? — подошел ко мне старик Чичков с невинною физиономией, точно ничего не знал.
— Вон, мерзавец! — закричал я. — Морочь других. Скоро, голубчик, сведем с тобой счет… Ну, теперь со следом покончено, остается жердь и пакля.
Сидор Фомич прокашлялся и выступил.
— Жердь, сударь, не с крыши, а с хлебника. Если б она была с крыши, один бок ее был бы пригнивший, соломка к ней пристала бы, а она сухая и ровная. Не иначе, как с хлебника, а паклю надо сличить (в каждом доме своя пакля, что зависит от силы, с какою выбивают: сильный бьет — кострига мелкая, слабый — кострига крупная).
Потребовали паклю у Чирковых, сличили, и все признали ее однородною с тою, которая была намотана на жердь.
Оставалось отыскать место, откуда была взята жердь. По указанию Сидора Фомича, отправились на хлебник Чичкова. В том месте, где с большой дороги сворачивала тропинка к хлебнику, снова обозначались следы, какие были около амбаров. Посреди хлебника стоял омет соломы, придавленный рядом жердей, попарно связанных. Одна только жердь не имела с другой стороны подруги, и мочальная веревочка, служившая для привязки другой жерди, как флажок, болталась на верхушке. На омете сохранился свежий след другой, взятой жерди.
Присутствующие стояли пораженные неотразимостью доказательств. У молодого Чичкова, до сих пор бодрившегося, обнаружился полный упадок духа. Его худое лицо как-то сразу осунулось и — почернело. Черные маленькие глаза перестали бегать по сторонам, безжизненно и бесцельно смотрели вперед.
— Что, Ваня, — ласково обратился к нему староста, — видно, греха нечего таить, признаваться надо?
Чичков нерешительно молчал. Мужики пристали к нему:
— Не томи, родимый, развяжи грех. Некуда, видишь сам, деваться.
После долгого молчания Чичков заговорил:
— Неповинен я, видит бог, что неповинен. Вижу сам, что пропадать приходится; здесь пропаду, там зато спасусь…
— Врешь, — оборвал я его. — Там не спасешься. Здесь еще надуешь дураков, а бога-то уж не обманешь. Здесь тело погубишь, а там и душу.
— Чиста моя душенька, — вскинул на меня глазами Чичков. — Будет она в раю, и неугасимая свеча будет гореть перед ней.
На мгновение я смутился от его твердых, убежденных слов, но, вспомнив, что эта излишняя вера и чуткость и погубили все дело, ответил:
— Хорошо. Дело твоей совести — запираться или нет, надувай других, а меня не надуешь. Чтобы пресечь возможность тебе сговориться с родными и заодно отвечать с ними, я тебя сейчас же арестую. Отправляйся на барский двор и во флигеле жди следователя.
— Я не пойду, — ответил мрачно Чичков. — Вы не смеете без власти меня сажать под надзор.
— Если я говорю, так смею. Не пойдешь волей, силой поведу, силой не дашься — на месте уложу.
— Иди, Ваня, — сказал старик Чичков. — Господь оправдает нас.
Ивана Чичкова увели во флигель, посадили в отдельную комнату и приставили двух караульщиков. Я послал два заявления: одно — становому, другое — следователю.
До стана было верст пятнадцать, к следователю двадцать.
Старик Чичков делал отчаянные попытки пробраться к заключенному, но я принял надлежащие меры. Являлся он ко мне, пробовал и в ногах валяться и к угрозам прибегать, — я его вытолкал.
К вечеру приехал урядник с известием, что становой поставил банки и сам не может приехать. Нарочный от следователя привез ответ, что следователь будет через три дня. Возмущенный, я сейчас же послал нарочного к прокурору с заявлением, что ввиду оттепели следы могут растаять, вследствие чего прошу оказать давление на следователя. С урядником же мы немедленно приступили к производству предварительного дознания. Следствие тянулось целую ночь. Я обнаружил недурные способности следователя и привел к противоречию всех свидетелей. К сожалению, урядник был малограмотен и в конце концов почти не записал ничего.