Страница 8 из 121
Утром на другой день он занялся приведением в порядок своих вещей: вынул из чемодана белье, платье, книги. Белье и платье спрятал в комод, аккуратно выстлав дно комода простынями, а книги уложил на письменном столе.
Приведя все в порядок, он сел и написал письмо домой, извещавшее родных о благополучном его прибытии в Питер, о том, что он уже поселился на своей квартире, обедает в кухмистерской и что экзамены начнутся через две недели.
Кончив письмо, Корнев посмотрел на часы. Был уже час — время, назначенное им для обеда, и он отправился в кухмистерскую. Там он быстро — это делалось как-то само собой — завязал еще новые знакомства, и так как разговор коснулся интересных тем, то после обеда он еще долго оставался в кухмистерской.
VIII
Под вечер к Корневу приехал Карташев и привез с собой разных южных лакомств.
— Дома? — раздался в передней знакомый голос Карташева.
— Дома, дома, — ответил весело Корнев и отворил свою дверь.
Карташев ввалился в комнату и, раздевшись наскоро, стал выкладывать на стол: халву, финики, виноград. Корневу вдруг сделалось так весело, как давно уже не было.
— Ооой! — завыл он и повалился на кровать.
— Ура! — подхватил Карташев и, бросив лакомства, улегся рядом с Корневым.
Приятели давно не видались и чувствовали себя в эту минуту так же уютно и хорошо, как когда-то в доброе старое время. Вспомнилась вдруг деревня, Наташа, гимназия, и показалось все кругом беззаботным продолжением прежнего. Лежавший Карташев был для Корнева как бы реальным воплощением этого прошлого, — Карташев, все такой же избалованный и раскинутый, и спутанный и искренний, что-то размашистое и неустойчивое, а в общем все тот же Карташев, который меньше всего сам знал, куда и как ткнет его судьба или то что-то, что распоряжалось им всегда и везде.
Корнев поднялся на локоть и благодушно смотрел на приятеля.
— Первая лекция была, — произнес загадочно и с некоторым достоинством Карташев.
— Ну? — спросил Корнев веселым подмывающим тоном, которому Карташев не мог противиться.
Он, когда ехал к Корневу, решил умолчать о всех своих разочарованиях.
— Ничего не понял! — выпалил Карташев неожиданный для себя ответ.
Дальнейшие вопросы и ответы происходили в промежутках все более и более подмывавшего обоих смеха.
— О чем он читал?
— А черт его знает!
— Оой?! Что ж ты будешь делать?
— Куплю сло-о-ваарь!
— Завтра пойдешь?
— Нет!!
Оба приятеля выли и стонали от нестерпимых колик.
Когда наконец водворилось спокойствие, которого страстно жаждали сами несчастные жертвы смеха, Корнев, вытирая слезы, сказал:
— Положительно не помню, когда я так смеялся.
Вечер прошел в разговорах, в куренье, в лежании по очереди на кровати, наконец приятели улеглись рядом.
— В этом доме дают чай? — спросил Карташев.
— Как же, — ответил Корнев, отрываясь от своего обычного занятия — грызения ногтей — и стуча кулаком в стену.
На стук вошла громадного роста краснощекая, в неимоверно больших и тяжелых ботинках, простая деревенская баба, нанятая хозяйкой для исполнения обязанностей горничной.
Став как-то боком в дверях и слегка прикрывая лицо передником, Аннушка смотрела так, как будто не сомневалась, что оба вдруг вскочат и, бросившись к ней, начнут ее щекотать.
— Ну? — спросила она, и живот ее вздрогнул.
— Произведение природы, — заметил Корнев и, сосредоточенно постучав пальцем о стену, сказал: — Во!.. Подойдите сюда ближе, мое сокровище…
Горничная нерешительно подвинулась.
— Аннушка, я должен вам сказать, к величайшему моему прискорбию, что вы… Подойдите сюда ближе и не бойтесь: вас никто не тронет.
Аннушка медленно подходила и весело в упор все смотрела на Корнева.
— Что смеетесь?
— Вы неисправимы, милая Аннушка, — сказал Корнев, — вот вам деньги: купите два фунта хлеба и фунт колбасы… самовар поставьте… поняли?
Аннушка взяла деньги и, успокоенная, направилась к двери.
В дверях она остановилась и, весело покосившись на молодых людей, взвизгнув: «Ишь жеребцы стоялые!» — скрылась при новом взрыве смеха.
Аннушка и в продолжение остального вечера не переставала забавлять приятелей своими выходками. В одно из своих появлений, в ответ на новый смех, она подперлась рукой и со вздохом сказала:
— Ну, что ж? я женщина молодая, известно… Что и не погуторить? Муж у меня плохой: хворый да недужный.
И вдруг, перейдя опять в веселый, лукавый тон, она кончила:
— Ишь жеребцы… пра-а…
— Если хочешь, она в своей колоссальности и недурна собой, — сказал Карташев, когда она ушла.
— Ну, — пренебрежительно махнул рукой Корнев.
— Ее бы на арку Большой Морской.
— Вот именно… Что ж, ты так-таки ни с кем и не познакомился в университете?
— Решительно ни с кем, — ответил Карташев.
— А я здесь уже кое с кем свел знакомство.
— Ну?
— Да кто их знает… всё, конечно, наш брат… топчутся они на том же, на чем и мы когда-то…
— Неужели ничего нового?
— Кажется, желание на стену лезть.
— Но ведь это же бессмысленно.
— То есть как тебе сказать…
— Вася, да, ей-богу же, это мальчишество. Прямо смешно… Здесь особенно, в Петербурге, так ясно… Что ж это? Только шутов разыгрывать из себя…
Корнев грыз молча ногти…
— Да, конечно, — нехотя проговорил он. — А все-таки интересная компания, их стоит посмотреть… Оставайся ночевать… Пойдем завтра в нашу кухмистерскую.
— С удовольствием.
— Смутишь ты их разве своим костюмом…
— Что ж такое костюм? Я и перчатки надену.
— Только ты все-таки будь осторожен, а то ведь у них язычок тоже хорошо действует.
— А мне что?
— Сконфузят.
— Ну…
— Есть и барышни…
— Конечно, — все дураки, кроме них?
— Послушай, откуда у тебя вдруг эта нотка? не платки же они таскают из кармана… Нет, ты брось это раздражение…
— Можно создать и более реальные интересы…
— Какие?
— Вот поживем, — ответил Карташев.
Корнев пытливо посмотрел на него и раздумчиво пробормотал:
— Дай бог…
— Вася, согласись с одним: у них узко… а все, что узко, то не жизнь… Может быть, я и ошибаюсь, но я не хочу верить на слово — я хочу сам жить и убедиться.
— Но что такое жизнь? Надо же ей ставить идеалы.
— Но взятые из жизни.
— А если эта жизнь мерзопакостна?
— Неужели так-таки вся жизнь мерзопакостна? Я не верю… Я иду в жизнь… ставлю свои паруса, и что будет…
— Без компаса?
— Мой компас — моя честь. Я вчера у Гюго читал: он говорит, что двум вещам поклоняться можно — гению и доброте… Честь и доброта, — Васька, право, довольно и этого!
— Посмотрим… Конечно… А интересно — лет через десять что выйдет из нас? Конечно, жизнь не линейка — взял да провел черту… Я вот думаю: что из тебя выйдет?
Корнев подумал:
— Глупое, в сущности, наше время… Развития в нас настоящего нет… В сущности, туман, большой туман у всех…
На другой день Корнев повел Карташева в кухмистерскую.
Прием ему был оказан такой холодный и пренебрежительный, что даже Корнев смутился.
После двух-трех слов с Карташевым прямо не хотели говорить.
Карташев смущенно уткнулся в газету.
Злое чувство охватило Карташева. В это время в столовую вошло новое лицо, при взгляде на которое Карташев так и прирос к полу.
Это был худенький студент, в грязном потертом вицмундире, на плечах и спине которого была масса перхоти, волосы на голове торчали черной копной, косые черные глаза смотрели болезненно и твердо. Черная бородка пушком окаймляла маленькое хорошенькое лицо, но, несмотря на бородку и мундир, это был все тот же маленький друг его — Карташева, друг, которого он когда-то…
— Иванов! — вырвалось из груди Карташева и сейчас же заменилось сознанием и прошлого, и отчужденности своей здесь, в этой кухмистерской.
Иванов внимательно, спокойно всмотрелся в Карташева, как во что-то, ради чего должен оторваться хоть на мгновенье от своего главного, что теперь поглощало все его помыслы…