Страница 10 из 12
Дело было плохо. Я почувствовал это, когда услышал свой голос, заказывающий сэндвич «хула», и убедился окончательно, когда Пола открыла сумку, достала камень размером с небольшой грейпфрут и положила на стол между нами.
— Это мой камень гнева, — сказала она.
С этого момента в моей памяти зияют провалы, что для меня, вообще говоря, не характерно. К счастью, я кое-что записал сразу после обеда — беседа с Полой была слишком важна, чтобы доверить ее памяти.
— Камень гнева? — повторил я безо всякого выражения. Покрытый лишайником булыжник, лежащий на столе между нами, приковывал мой взгляд.
— Ирв, мне так сильно доставалось, что меня затопил гнев. Теперь я научилась его откладывать. В этот камень. Я обязательно должна была принести его сегодня. Я хотела, чтобы он присутствовал при нашей встрече.
— Пола, за что ты на меня сердишься?
— Я больше не сержусь. У меня слишком мало времени, чтобы сердиться. Но ты причинил мне боль; ты бросил меня, когда мне больше всего нужна была помощь.
— Пола, я никогда не бросал тебя, — сказал я, но она, словно не слыша, продолжала:
— После семинара я не могла прийти в себя. У меня перед глазами стоял доктор Ли: я видела, как он жонглирует мелком, не обращая внимания на меня, на человеческие заботы пациентов. У меня земля уходила из-под ног. Пациенты — люди. Мы боремся. Иногда мы проявляем в этой борьбе невероятное мужество. Часто мы говорим о выигранной или проигранной битве — это и есть битва. Иногда мы предаемся отчаянию, иногда нас охватывает чисто физическое изнеможение, а иногда мы возвышаемся над раком. Мы не «стратегии адаптации». Мы нечто большее, гораздо большее.
— Но, Пола, это же доктор Ли говорил, а не я. У меня совсем другая позиция. Я потом защищал тебя, когда говорил с ним. Я тебе об этом рассказывал. После всей нашей совместной работы — как ты могла подумать, что я вижу в тебе только стратегию адаптации? Я ненавижу эти термины и эту точку зрения так же, как и ты!
— Ты знаешь, что я не собираюсь возвращаться в группу.
— Пола, меня не это волнует. — Это была правда. Меня уже не так волновало, вернется ли Пола в группу. Пусть она и была там значительной вдохновляющей силой, но я начал понимать, что она была чересчур сильной и слишком вдохновляла; после ее ухода несколько других пациентов начали расти и научились вдохновлять себя сами. — Для меня важнее всего, чтобы ты мне доверяла, чтобы я не был тебе чужим человеком.
— Ирв, после того семинара я плакала сутки. Я звонила тебе. Ты не перезвонил мне в тот день. Ты позвонил позже и даже не попытался меня утешить. Я пошла в церковь, помолиться, и три часа проговорила с отцом Элсоном. Вот он меня выслушал. Он всегда меня слушает. Я думаю, он меня спас.
Черт бы побрал этого священника! Я постарался вспомнить тот день, три месяца назад. Я смутно помнил, что говорил с Полой по телефону, но не помнил, чтобы она просила о помощи. Я был уверен, что она позвонила, чтобы опять пилить меня по поводу семинара, который мы уже неоднократно обсуждали. Мне надоели эти обсуждения. Почему до Полы никак не доходит? Сколько раз надо повторять, что я не доктор Ли, что это не я жонглировал мелом, что я потом защищал ее перед доктором, что группа будет работать по-прежнему, я не собираюсь ничего менять, просто участникам придется раз в три месяца заполнять анкету. Да, Пола мне звонила в тот день, но ни тогда, ни потом она не просила о помощи.
— Пола, если бы ты сказала, что тебе нужна помощь, неужели ты думаешь, я бы отказал?
— Я плакала сутки.
— Я же не телепат. Ты сказала, что хочешь поговорить об исследовании и о своем особом мнении.
— Я плакала сутки.
Так мы и говорили, не слыша друг друга. Я изо всех сил пытался к ней пробиться. Я говорил, что она нужна мне — мне, а не группе. И действительно, я в ней нуждался. У меня начались всякие неурядицы, мне нужно было вдохновение и успокаивающее присутствие Полы. Как-то вечером, несколькими месяцами раньше, я позвонил Поле якобы для того, чтобы обсудить планы работы группы, а на самом деле — потому что моя жена была в отъезде, и я был одинок и несчастен. Мы с Полой проговорили почти час, и мне стало гораздо легче, хоть я и чувствовал себя немного виноватым за то, что тайно урвал кусочек терапии.
И теперь я вспомнил ту долгую целительную телефонную беседу с Полой. Почему я не был честнее? Почему не сказал откровенно: «Слушай, Пола, можно мне с тобой поговорить? Помоги мне — я одинок, беспокоен, измучен. Я не могу спать.» Нет, это было исключено! Я предпочитал получать поддержку украдкой.
А значит, с моей стороны чистое лицемерие — требовать, чтобы Пола открыто просила о помощи. Она замаскировала свою просьбу, позвонила под предлогом обсуждения семинара? Ну и что? Я должен был постараться ее утешить, не дожидаясь просьбы о помощи.
Думая о «камне гнева», я понял, как мало у меня шансов спасти наши отношения. Конечно, хитрость сейчас была неуместна, и я раскрылся перед Полой как никогда.
— Ты мне нужна, — говорил я, напоминая ей, как я и раньше часто делал, что у врачей тоже есть свои нужды. — Может быть, я проявил недостаточную чуткость, когда ты была расстроена. Но я не телепат, а ты годами отклоняла все мои предложения помощи!
На самом деле я хотел сказать: «Пола, дай мне еще один шанс. Даже если в этот раз я не заметил твоей обиды, не бросай меня навсегда.» В тот день я почти умолял ее. Но Пола осталась непоколебимой, и мы расстались, не коснувшись друг друга.
Я на много месяцев выбросил Полу из головы, но однажды доктор Кингсли, молодая врач-психолог, которую Пола так иррационально невзлюбила, рассказала мне о неприятной стычке с Полой. Теперь в нашем проекте было несколько групп. Пола вернулась в группу, которую вела доктор Кингсли, и единолично заняла все время встречи, причем выступала, по выражению доктора, так, словно она — королева рака. Я тут же позвонил Поле и опять пригласил ее на обед.
Пола очень обрадовалась моему приглашению, что меня слегка удивило, но как только мы встретились — на этот раз в клубе сотрудников Стэнфорда, где не подают сэндвичей «хула» — я понял, что у нее на уме. Она не могла говорить ни о чем, кроме доктора Кингсли. По словам Полы, сотерапевт этой группы пригласил Полу выступить, но стоило ей заговорить, доктор Кингсли сказала, что она занимает слишком много времени.
— Ты должен сделать ей выговор, — настаивала Пола. — Ты же знаешь, что преподаватели могут и должны отвечать за непрофессиональное поведение своих студентов.
Но доктор Кингсли была моей коллегой, а не студенткой, и я знал ее много лет. Я давно дружил с ее мужем, и кроме того, мы с ней вместе руководили многими группами; я знал, что она прекрасный терапевт, и был уверен, что рассказ Полы не соответствует действительности.
Очень медленно, чересчур медленно до меня начало доходить, что Пола ревнует: ревнует к вниманию, которое я уделяю доктору Кингсли, и к моей дружбе с ней; ревнует к моему союзу с ней и всеми остальными сотрудниками—участниками исследования. Конечно, Пола была против того семинара; конечно, ей не по душе было и мое сотрудничество с любыми другими исследователями. Она бы противилась любым изменениям. Единственное, чего она хотела — вернуться в то время, когда мы с ней были вдвоем в окружении немногочисленной «паствы».
Что я мог сделать? Настойчивость Полы — либо она, либо доктор Кингсли — ставила меня перед невозможной дилеммой. «Я хорошо отношусь и к тебе, и к ней. Как я могу сохранить свою душевную цельность, возможность сотрудничества и дружбу с доктором Кингсли, чтобы ты не чувствовала, что я тебя предал?» Я пытался пробиться к Поле всеми возможными способами, но пропасть между нами росла. Я не мог найти нужных слов. Любая тема была потенциально опасна. Я больше не имел права задавать Поле личные вопросы, и она не проявляла никакого интереса к моей жизни.
Во все время обеда Пола рассказывала мне о том, как ужасно обращаются с ней врачи:
— Они игнорируют мои вопросы; от их лекарств больше вреда, чем пользы.