Страница 16 из 154
Грудь дышит глубоко, с наслаждением… Голова, правда, пылает, точно залитая вся чьим-то жарким дыханием. Жар то спадает, то опять подымается и льется по всему телу, по всем жилам, по нервам. Какая-то истома тоже растет, охватывает меня всего до боли, порой до беспамятства… А навстречу, словно от руки, на которую опиралась Голубка, расходится такое же жгучее ощущение… Какие-то пробелы, перерывы в сознании…
Чу! Что это? Точно звон струны, колеблющийся, долгий, волнистые переливы… Или это песня?.. Да, кажется, песня, знакомый голос… Сердце бьется сильнее, голова пылает… Истома растет, напрягается. И как хорошо, но… как больно!.. Голова горит, точно в огне. И опять сознание улетает… все тихо…
А, это старик Якуб. Да, это он!.. «Не мудруй, говорю, не мудруй, тяжело!»
…Тихая сладкая тень… Тяжесть спадает… В глазах светлее, точно в закрытые веки прорываются лучи яркого солнца… Они льются сверху, в эту лесную прогалину, сквозь которую виднеется синее, синее небо. Как будто шепчут листья, склоняясь надо мной к самому лицу, близко, близко к глазам… Что они шепчут?.. Какой смысл этих речей, где в них чувство, где правда? Кто это дышит тут же, рядом, надо мною? Чья это рука?..
…Ветви сплетаются, спускаются ниже. Синий клочок неба уменьшается, исчезает, зелень сдвигается сплошною стеной… Вот она, синяя небесная ширь, разостлалась над зелеными верхушками леса. А вот конец убегающей тучи… Вот она летит, там, вверху, и край ее сейчас же исчезнет у меня из глаз… Но ведь она не пропадет?.. Нет, она понесется дальше… Вот большой город, вот деревушки виднеются с высоты этой тучи… Да, она не пропадет, она полетит далее, свободная, светлая… только я ее не увижу… Эта зелень, яркая, широкая, прохладная, все закроет.
А, чье-то дыхание опять!.. Горячая слеза жжет мне щеку… Чье-то сердце бьется опять тут же… Я слабею, зеленый полог сдвигается плотнее. Это тюрьма, прохладная, зеленая, славная…
Кто-то наклоняется ближе… чьи-то волосы, мягкие, легкие, душистые, касаются моего лба…
Это невеликодушно… я не могу бороться, меня удержит слабая женская рука… О, как тяжело, как больно бороться…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я сделал страшное усилие и поднялся. Резкая струя яркого света резнула меня по глазам… Я в комнате у Рожанских. В окна врываются лучи яркого утреннего солнца… Против меня, на стуле, в угрюмой задумчивости сидел Якуб, сложив руки на коленях и низко наклонив голову. Рядом со мной, у моего изголовья, сидела Соня. Я заметил ее испуганный, недоумевающий взгляд, ее лицо мелькнуло передо мной, и затем я вновь откинулся на подушку и вновь впал в бессознательное состояние.
Глаза у меня открыты. Я сижу на постели, опираясь на высоко поднятую подушку. Мне хорошо, спокойно.
На стене мелькают перед моими глазами, суживаясь, расширяясь, светлые кружки; это лучи заходящего солнца прорываются сквозь зелень листвы у окошка… В комнате тихо, мерно постукивает маятник, да оса бьется в стекло…
Давно ли я сижу таким образом, давно ли я слушаю это мерное постукивание и тревожное жужжание осы? Не знаю, но мне хорошо.
Чьи-то шаги… Ко мне входят в дверь, которая находится сзади меня. Кто-то ступает на цыпочках, точно боясь разбудить или потревожить меня. Мне лень обернуться. Чья-то жесткая рука опускается мне на лоб… А, это Якуб.
— Здравствуйте, Якуб.
Якуб заглядывает мне в лицо…
— Очнулся… ну, полежи смирно… будешь здоров… Мне смешно — он говорит, точно с ребенком.
— Она здесь?..
— Ну, ну! Полно, — говорит Якуб и отворачивается, — не надо.
— Что не надо? Здесь она?
— Вы это про Варехинскую панночку? Так оставьте, после…
— Зачем же после?.. Странно! Ведь она здесь?..
— Тут, а я тебе вот что скажу: ты не смейся, рано еще смеяться-то тебе… болен ты, вот что… Ну, и сожмись, потерпи, будет когда и подумать… а то разлютуется она у тебя опять, горячка-то…
Мне досадно.
— Нет, вот что, Якуб… Я здоров, понимаешь, здоров я… Ну, встать я не могу — правда, а только здоров, хорошо мне. А вот знать надо: тут ли она?
Якуб посмотрел на меня пристально и потом, точно убедившись в чем-то, ответил:
— Тут… давно уже. Долго ты болен был, крепко, страх — крепко… Помрешь — думали… только это пустое. Я знал: не помрет, выдержит, а трудно было…
— Ну, а панночка, — добавил он, взглянув на меня серьезным, пристальным взглядом, — давно тут, на другой день приехала и все около тебя сидела, ходила…
Старик был необычайно разговорчив — я это заметил и удивился. Впрочем, я понял тотчас же его настроение — это он облегчался после долгого беспокойства и тревоги… Старый чудак, видно, меня таки любит…
— Значит… — сказал я и остановился…
— Было… — ответил Якуб серьезно… — Ишь ты какой… — добавил он, — надумчивый… крепко, видно, надумал.
— Слышала? — живо переспросил я опять.
— Было…
— Поняла?
— Гм… плакала… Руки заломит и сидит… Что это, спросит у меня, горячка?.. Эх, панночка, горячка-то горячка, а видно, на сердце-то глубоко дума запала…
— Что, много я говорил, ясно?..
— Кому ясно, а кому — бог знает… Варёха приезжал тоже… домой звал. Не поехала, осталась.
— А, осталась… Что это?..
— Что! — сказал Якуб, не глядя на меня… — Ждет…
— Значит, не поняла, а впрочем… может, не потому: думает — нужно…
— Может, — сказал Якуб, но в тоне его слышалось что-то скептическое.
Я задумался.
— Да, а что же тот… Голубев?..
На лице старика мелькнуло выражение какого-то неудовольствия, точно пренебрежения…
— Что с ним делается?..
— Как это вы так говорите — что с ним? Ведь он сумасшедший, чуть не убился.
— То было, да прошло. Как это он в первое-то время не убился, это точно, что странно… Ну, а теперь…
— Что теперь? Он ее очень любил!..
— Эх, себя любил, вот что!
Я с удивлением взглянул на него… На лице его выражалось сильное неудовольствие. Он смотрел в окно, и это выражение усилилось.
Под окном раздались шаги; две тени промелькнули в светлом четырехугольнике, на стене. Одна — мужская, высокая, сильная; из-за нее виднелась склоненная маленькая головка…
Сначала эта картина не произвела на меня никакого впечатления, но я взглянул на Якуба, и глаза наши встретились. Я понял, что выражал этот взгляд, и что-то точно кольнуло меня…
Что ж, пожалуй, и верно… Это в порядке вещей, и это мое ощущение — глупо… Впрочем, кажется, мне скорее неприятно за Голубку. Да, кажется, так…
В смежной комнате послышались шаги. Они вошли в нее через двери, выходившие на балкон, и, по-видимому, направлялись ко мне. Подойдя к дверям моей комнаты, они остановились.
— Вы туда, к своему больному?..
— Да, — послышался тихий ответ.
— Он поправляется очень тихо. Все еще без сознания?..
— Да.
— Болезнь мешает ему видеть… Иначе он бы поправился в два дня.
Легкий вздох послышался в ответ.
— До свидания, — сказал опять мужчина, — вы еще не уезжаете?..
— Н-не знаю… До свидания…
Легкий скрип двери. Я был очень заинтересован этим разговором. Я смотрел на лицо Якуба и на этом лице читал смысл слышанных слов. Несмотря на видимую несложность и обыденность, разговор этот казался мне многозначащим. Старик мрачно смотрел в землю…
Я не заметил, как вошла Соня, вернее, я и заметил, но моя мысль была занята предыдущим.
Когда она подошла к постели, я повернулся к ней и тут только сознал, что это, собственно, наша первая встреча. Я протянул ей руку.
— Здравствуйте, Софья Григорьевна…
Она застенчиво подняла на меня глаза, взглянула как-то вопросительно, робко и покраснела.
— Вы очнулись!..
Она еще раз вскинула на меня глаза и еще сильнее покраснела. Очевидно, этот момент, момент встречи — застиг ее врасплох. Она, вероятно, иначе представляла его себе. Я был спокоен; я знал, что тон, в котором пойдет разговор, будет решающим, знал — и каков будет этот тон. Я владел собою свободно и не видел причины для насилия над собою.