Страница 8 из 11
Все, что я помню из детства, — это визиты мистера Демпси; Хьюго, разрисовавший мелом свои ботинки; Мэгги и няня, сплетничающие в холле; несколько черепах в террариуме, которые жили и умирали в каких-то дюймах от моего прижатого к стеклу носа; торговец овощами, каждое утро стучавший в дверь черного входа; песенка точильщика: «Наточим старые ножи! Наточим старые ножи!»; дым, столбом поднимавшийся от стоявших в порту пароходов; резкая вонь и полные боли глаза лошадей, окутанных облаком мух; сырой запах купального костюма, сохнувшего в моей комнате; встреченная на улице старушка, которая была одета в соответствии с модой прошлых веков: на ней красовался кринолин и устрашающий парик; мама и ее любимые ароматы; насвистывание папы, поглаживавшего свои усы; запах ночи, который для меня воплощался в запахе газовых ламп. Однако все это было до Элис.
Хочу написать, что сон мой уже не так хорош, как прежде.
Нижняя кровать, как раз под твоей, Сэмми, могла примириться с детскими кошмарами и ночным чтением книжек про ковбоев, но не с этим стариком. И причудливый ночник в углу — не просто пожиратель электричества, для меня он — яркое напоминание об электрическом камне с его фальшивым сиянием, который папа пытался подложить в мамину шкатулку с драгоценностями. Весь дом, такой современный и продуманный, такой сверкающий крашеными стенами и прекрасный днем, ночью терял свое очарование. В скорлупе его голых стен я чувствовал себя бесконечно одиноким. Впрочем, возможно, мои записи о прошлых воспоминаниях лишь бередят старую рану, как расчесывание пореза. Поэтому мне и не спится.
Как-то ночью, несколько недель назад, я как можно тише вылез из кровати — чтобы не разбудить тебя — и прокрался в ванную, где окно открывается прямо в небо. Я забрался на унитаз и стоял, глядя на звезды и пытаясь рассмотреть созвездия. Я нашел Орион — его всегда легко найти. Нашел и Большую Медведицу. И кроваво-красный Марс. Я старался убедить себя, что, хотя мои руки и уменьшились до размеров нежной морской звезды, небесные звезды неизменны. Их пульсирующий свет, пронзающий Вселенную, такой же, как всегда, и если смотреть на звезды не мигая, впитывая глазами свет, а потом опустить веки, то можно на миг сохранить в глазах это сияние, словно молоко во рту. И я снова, как и прежде, почувствую, что наполнен светом звезд. Но это было уже не то небо, которое я знал; там находилась новая планета с новым светом. Кажется, ее назвали Плутоном, планетой тьмы. И если бы я закрыл глаза, она бы тоже проникла в меня — капля лилового яда, разъедающая все остальное.
— Ты здесь? — Кто-то включил свет.
Я обернулся и увидел маму.
Нет, это была твоя мама, Сэмми. Миссис Рэмси. Она держала руку на выключателе, но свет падал так неестественно, что все ее черты приобрели резкость беспощадного врага. Она стояла и смотрела на меня с видом человека, страдающего бессонницей. На какой-то миг я даже испугался, что она раскроет меня, заметив на моем лице выражение, которого не может быть у двенадцатилетнего ребенка. Однако в тот же миг я понял, что она смотрела не с изумлением и даже не с жалостью к ребенку, которому не спится. Она смотрела с грустью. Ее тяготило иное бремя, бремя маленького мальчика, забравшегося на унитаз, чтобы взглянуть на небо, — самое тяжелое бремя из ее забот. Женщина пятидесяти с лишним лет, почти моя ровесница, печально бродит по ночному холлу; я понимал ее лучше, чем она могла предположить.
— Простите, — только и вымолвил я.
Миссис Рэмси улыбнулась и отвела взгляд.
— Что ты задумал?
— Не знаю, — ответил я так, как это сделал бы любой ребенок.
— Нас уже двое.
Миссис Рэмси зашла внутрь и тоже посмотрела на звезды. Ворот ее халата распахнулся, обнаружив созвездие веснушек на груди.
— Хочешь молока? — спросила она.
Я кивнул и взял ее за руку.
В день исчезновения отца, давным-давно, в Сан-Франциско, я проснулся в своей смятой кровати, чтобы найти другую — вылепленную из снега под окном. Как помешанная на здоровье мамочка, которая держит вас на строгой диете из галет и злаков, а однажды утром приносит сахарное пирожное просто потому, что давно вас не баловала, мир радостно пренебрег всеми ожиданиями и подарил мне снежный день. Я читал о снеге, да и отец рассказывал о замках и драконах, вылепленных из сугробов пушистого датского снега, о том, как он с другими мальчишками катался на деревянных дощечках, доезжая до самой Пруссии, но такого я даже представить себе не мог. Я думал, снег будет похож на забытую в саду игрушку, и никак не ожидал, что белый покров укутает мир целиком, превратив его в чистую хрустящую страницу. Я во все глаза смотр ел на исчезнувшие дома, лошадей, экипажи, рабочих, за которыми так привык наблюдать. Не было даже неба. Я глубоко вздохнул, как все мы делаем, когда не верим своим глазам.
Уже не ребенок, а угрюмый шестнадцатилетний юноша, я был преисполнен жалости к себе и своей жуткой судьбе, из-за которой приходилось носить старомодную одежду, дабы выглядеть более похожим на человека пятидесяти лет. Хьюго, разумеется, носил все, что хотел: мешковатое пальто, широкие брюки, одежду ярких современных расцветок. Я же мог похвастаться только бородой, густой и пышной, как у поэтов. Ее приходилось брить и подрезать под подбородком; каждую ночь я гладил ее перед зеркалом, словно котенка. Наконец стала исчезать седина (при помощи каких-то красок, которые предложил мой цирюльник). Впрочем, я так и не приблизился к облику настоящего мальчика.
Но как бы я ни выглядел, я был всего лишь подростком, одиноким книжным червем, и новый день волновал меня не меньше, чем остальных людей, а может, и больше. Казалось, мир уничтожили; за окном я видел, как мужчины в сюртуках и дамы в шляпках бросались друг в друга снежками. Как по волшебству подъехал экипаж, стилизованный под сани, в нем, укрытые мехом, лежали хихикающие парочки. Я надел свою самую потрепанную одежду, поцеловал удивленную маму, которая стояла у окна, и вышел в мир, ставший слепым и глухим к тому, чем он был прежде. Онемевших от изумления детей вели за ручку по протоптанным дорожкам вымершего хрустального мира, а мальчики постарше (почти мои ровесники, только выросшие красивыми юными бунтарями) соревновались, кто собьет снежками больше цилиндров с важных стариков Ноб-Хилла. В то утро солидным старцам выходить на улицу с кислой миной было небезопасно.
Впрочем, я, например, этого и не делал; с веселой ухмылкой и свежевыкрашенной каштановой бородой я не представлял интереса для малолетних проказников. Я сумел прокатиться на самодельных санях — какие-то ребята прибили ко дну ящика старые коньки — и оказался плывущим в бурном потоке Калифорния-стрит, где трамваи, как обычно, катили по рельсам, превращая свежевыпавший снег в грязную жижу.
Говорят, некоторые молодые люди постарше меня вкладывали в снежки камни и запускали эти снаряды в политиков, верховных судей и даже в нашего дорогого мэра. Говорят, сборщики налогов кидались снежками в своих коллег прямо в здании мэрии. Говорят, всех китайцев, застигнутых вне китайского квартала, забросали крепкими снежками, и они в отместку побили бамбуковыми палками белых, бродивших по китайскому кварталу в поисках женщин легкого поведения. Говорят, бизон в парке «Золотые ворота» наконец понял, как глупо выглядит в искусственной шкуре… Я ничего такого не видел. Помню только, что нашел Хьюго неподалеку от миссии Долорес, на кладбище, — он катался на санках и даже не думал делать уроки (впрочем, как и я). Старик и мальчик — мы вместе носились по россыпям фиолетово-золотистых брызг и с дружными воплями вспахивали ногами белоснежный холм.
Когда вечером я пришел домой, устало продравшись сквозь влажные вязкие сумерки — в низинах снег успел растаять, — дом встретил меня приглушенным газовым светом и встревоженными взглядами. Мама, набросив на плечи шаль, вышивала, прямо перед ней стояла пустая, словно зимнее дерево, клетка канарейки.