Delirium/Делириум

О, а вот и хорошая новость: все произведённые вчера Аттестации аннулируются. Мы получим предписание с датой новой Аттестации. Так что у меня появится второй шанс. Уж на этот-то раз я не подведу! Теперь я осознаю, какой идиоткой была вчера. Сижу вот сейчас за завтраком, и всё кругом такое ясное, чистое, привычное: кофе в надколотой чашке, попискивание микроволновки (это, кстати, один из немногих электроприборов, не считая лампочек, которым Кэрол позволяет нам пользоваться) — и вчерашние события представляются лишь необычным сном. Просто чудо, что банда выживших из ума Изгоев вдруг решила устроить свою скотскую провокацию как раз тогда, когда я успешно проваливала один из самых важных экзаменов в своей жизни. Не представляю, что на меня нашло. Вспоминаю, как оскалил свои зубы Очкарик, когда я выпалила: «Серый» — и ёжусь от ужаса. Идиотка, ну полная идиотка!

Внезапно обнаруживаю, что ко мне обращается Дженни.

— Что? — переспрашиваю я и моргаю, чтобы сфокусировать глаза. Как заворожённая, смотрю на её руки, аккуратно режущие тост на четыре совершенно одинаковые части.

— Я спросила, что с тобой такое? — Взад-вперёд, взад-вперёд. Нож дзинь-дзинь о тарелку. — У тебя такой вид, будто вот-вот блеванёшь.

— Дженни, — одёргивает её Кэрол — она моет посуду в раковине. — Не за столом! Твой дядя завтракает.

— Со мной всё нормально. — Отщипываю кусочек тоста, провожу им по брикету масла, расплывающемуся на блюдечке в середине стола, и принуждаю себя проглотить всё это. Последнее, что мне сейчас нужно — это поток заботливых вопросов в добром старом стиле «мы дружная семья». — Просто спать хочется.

Кэрол отвлекается от мойки посуды и бросает на меня взгляд. Её лицо всегда напоминало мне лицо куклы: даже когда она разговаривает, даже когда она раздражена или озадачена, у неё ни одна чёрточка не дрогнет. Интересно, как это у неё получается?

— А ночью ты чем занималась?

— Спала, — отвечаю, — только у меня был кошмар, вот и всё.

На другом конце стола дядя Уильям отрывается от газеты:

— О Боже. Знаешь что? Ты мне напомнила. Прошлой ночью у меня тоже был кошмар.

Кэрол приподнимает брови, и даже у Дженни это заявление, похоже, вызывает интерес. У Исцелённых сны бывают крайне редко. Кэрол как-то рассказывала, что в тех редких случаях, когда ей что-то снится, её сны полны тарелок — огромное множество тарелок, сложенных стопкой, башнями возвышаются до небес, и иногда она по ним взбирается, тарелка за тарелкой, к самым облакам, пытаясь достичь верха башни. Но ей это никогда не удаётся: стопки словно уходят в бесконечность. А моя сестра Рейчел, насколько мне известно, вообще больше не видит снов.

Уильям улыбается.

— Я замазывал щель в окне ванной. Кэрол, помнишь, я говорил, что оттуда дует? Ну вот, я выдавливаю в щель замазку, но как только всё готово, замазка крошится, улетает, как снег, и опять в окно дует, и опять мне всё надо делать по новой. И так без конца, часами. Во всяком случае, такое ощущение, что часами.

— Как странно, — улыбаясь, роняет тётушка и ставит на стол с тарелку с полужидкой глазуньей — дяде так нравится. Ой, ужас... Желтки, смазанные маслом, трясутся, как в припадке. У меня снова скручивает живот.

— Неудивительно, что я тоже хочу спать. Всю ночь домашним хозяйством занимался, — говорит дядя.

Все смеются, кроме меня. Давлюсь вторым кусочком тоста, размышляя о том, будут ли мне сниться сны, когда меня вылечат.

Надеюсь, что нет.

Этот год — первый с шестого класса, когда у нас с Ханной нет общих уроков. Мы друг друга не видим до самого конца учебного дня. После уроков встречаемся в раздевалке и отправляемся на пробежку, хотя сезон соревнований по кроссу закончился пару недель назад. (Когда наша команда вышла на региональный чемпионат, я тогда третий раз в жизни покинула Портленд; и хотя мы всего-навсего отъехали миль сорок по серой, невзрачной муниципальной дороге, я едва могла вздохнуть — бабочки из живота переселились в горло — чуть не задохнулась.) Мы с Ханной пользуемся любой возможностью побегать вместе, даже на каникулах.

Я начала бегать, когда мне исполнилось шесть лет — после того, как мама совершила самоубийство. Первым днём, когда я пробежала целую милю, был день её похорон. Мне приказали оставаться с кузинами наверху, пока тётушка подготавливает дом к памятной службе и поминкам. Марсия с Рейчел должны были одеть и причесать меня, но они вдруг ни с того ни с сего начали пререкаться друг с другом и перестали обращать на меня внимание. А я спустилась по лестнице — попросить тётушку о помощи, потому что платье застёгивалось на спине. Внизу находилась тётушкина соседка, миссис Эйснер, и подходя к кухне, я услышала её голос: «Ужасно, ужасно! Ну, да ей всё равно ничего бы не помогло. Так что даже лучше, что всё так обернулось. Для Лины тоже лучше. Кому, скажите на милость, нужна такая мать?»

Эти слова, конечно, не предназначались для моих ушей. Миссис Эйснер ахнула, увидев меня в дверях кухни, и моментально закрыла рот, словно бутылку пробкой заткнула. Тётушка в ошеломлении стояла тут же. А для меня словно весь мир и всё будущее схлопнулось в одну точку, и только тогда я осознала, что окружающая меня обстановка — кухня, безупречно чистый линолеум на полу, сияющие лампы и дрожащая зелёная масса желе на кухонном столе — это теперь моя жизнь. У меня больше нет мамы.

И вдруг я почувствовала, что не могу там оставаться ни секундой дольше. Не могу выносить вида тётушкиной кухни, которая теперь будет моей кухней. Не могу видеть это дурацкое зелёное желе. Мама ненавидела желе. Внутри у меня что-то свербело, щекотало, кололо, словно тысячи комаров плавали в моей крови и жалили, заставляя кричать, содрогаться, корчиться...

Я побежала.

Когда я заскакиваю в раздевалку, Ханна завязывает шнурки, поставив ногу на скамейку. Скажу вам по громадному секрету — мне ещё и потому нравится бегать с Ханной, что это единственная-разъединственная вещь, которая мне удаётся лучше, чем ей. Но, само собой, я ни за какие коврижки не признаюсь в этом.

Не успеваю я скинуть с плеча сумку, как подружка кидается ко мне и хватает за руку.

— Нет, как тебе это нравится? — восклицает она, давясь смехом, а её глаза — калейдоскоп красок: голубой, зелёной, золотой — сверкают, как всегда, когда она возбуждена. — Ведь козе ясно — это дело рук Изгоев! Ну, хм, по правде, все так и говорят.

Мы одни в раздевалке — все спортивные команды распущены до следующего сезона — но я инстинктивно оглядываюсь:

— Не ори так! С ума сошла?

Она немного стушёвывается, теребит волосы, перебрасывает их через плечо.

— Расслабься. Всё в порядке, я даже кабинки в туалете проверила. Мы одни, можешь не беспокоиться.

Я открываю шкафчик, которым пользовалась все десять лет в школе св. Анны. Его дно устлано обёртками от жевательной резинки, какими-то бумажками, словом, всяким мусором, а на всём этом аккуратно сложены стопкой мои принадлежности для бега: шорты, майка, пара кроссовок, форменный свитер команды по кроссу, десяток полупустых флаконов дезодоранта, кондиционер и духи. Через неполные две недели я распрощаюсь со школой и больше никогда не загляну в этот шкафчик. На секундочку мне становиться чуть-чуть грустно. Думайте, что хотите, но мне всегда нравились смешанные запахи спортзала: моющего средства, дезодоранта, футбольных мячей и даже неизбежный, всепроникающий запах пота. Вот так оно всё в жизни и происходит: ты ждёшь-ждёшь, кажется — а, глупости, ещё целая вечность впереди. А потом — раз! — оно уже здесь и уже прошло, и тебе хочется отмотать всё обратно к тому моменту, когда ещё ничего не случилось...

— И кто это «все»? В новостях сказали, что это всего лишь ошибка, груз не туда направили или как-то так. — Я чувствую необходимость повторить официальную версию, хотя не хуже Ханны знаю, что это чушь собачья.

Она садится на скамейку верхом и наблюдает за мной. Как всегда, ей наплевать на тот факт, что я терпеть не могу, когда кто-нибудь смотрит на меня во время переодевания.