Delirium/Делириум

Вот оно! Он недоумённо вскидывает голову, а я ощущаю мгновение болезненного удовольствия: ура, мне удалось его поразить!

— Опять? — обалдело переспрашивает он. Какое счастье — наконец-то не я, а кто-то другой не может найти подходящих слов!

Зато моя речь теперь льётся потоком:

— Мне кажется, это немного странно: я себе живу преспокойно, знать тебя не знаю и видеть не вижу, и вдруг, ни с того ни с сего, куда бы ни подалась, везде вижу тебя!

Я вовсе не намеревалась говорить ничего подобного, и странными мои слова мне тоже не показались, но в тот момент, когда они слетают с моих уст, я вдруг понимаю, что это истинная правда.

Ну всё, теперь он рассердится.

Но ничего подобного, наоборот, он запрокидывает голову и хохочет — долго и громко, и лунный свет обливает серебром плавную линию его щёк и подбородка. Я до того ошеломлена, что стою столбом, не сводя с него глаз. Наконец, он взглядывает на меня. Его глаза по-прежнему трудно рассмотреть — в свете луны всё вокруг становится ярко контрастным, либо сияя чистым серебром, либо утопая во мраке, — но у меня ощущение, будто из них льются тепло и свет, как тогда, у лабораторий.

— Может, просто раньше ты не обращала внимания, — тихо молвит он, опять еле заметно покачиваясь с пятки на носок.

Я делаю неосознанный шажок назад. Внезапно мне становится не по себе от его близости; словно несмотря на то, что между нашими телами расстояние в несколько дюймов, мы на самом деле касаемся друг друга.

— Что... Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что ты неправа.

Он замолкает, а я изо всех сил стараюсь не показать своего смятения, хотя и чувствую, что от напряжения левое веко начинает подёргиваться. Будем надеяться, что в темноте Алекс этого не видит.

— Мы очень часто виделись, — наконец заканчивает он.

— Неправда! Я бы помнила, если бы мы встречались раньше.

— Я не говорил, что мы встречались. — Он не пытается сократить увеличившееся расстояние между нами, и я благодарна ему за это. Стоит, покусывает губу, отчего сразу выглядит моложе. — Можно задать тебе вопрос? — продолжает он. — Почему ты больше не бегаешь около Губернатора?

От неожиданности я тихонько ахаю.

— Откуда ты знаешь про Губернатора?

— Я хожу на лекции в университет. —

А ведь верно, когда мы шли через лабораторный комплекс, чтобы полюбоваться видом на океан, я слышала обрывки их с Ханной беседы — он действительно говорил, что учится в Портлендском университете.

— В прошлом семестре я ходил в «Гранит науки», что у Монумент-сквера. И всё время видел тебя там.

Мой рот открывается и... закрывается; ни одного слова оттуда не вылетает. В самые ответственные моменты мои мозги постоянно объявляют забастовку. Конечно, я знаю «Гранит». Мы с Ханной пробегали там два, а то и три раза в неделю и видели студентов, горохом высыпающих из здания колледжа или залетающих обратно, дуя на исходящие паром стаканы с кофе. «Гранит» выходит на небольшую, вымощенную крупной галькой площадь, которую называют Монумент-сквер. Эта самая площадь — середина одного из моих обычных шестимильных маршрутов.

В её центре стоит статуя мужчины, растрескавшаяся от непогоды и расписанная замысловатыми граффити. Он решительно шагает вперёд, одной рукой удерживая на голове шапку — должно быть, идёт сквозь бурю или навстречу сильному ветру. Другая рука протянута вперёд. Должно быть, когда-то в далёком прошлом, в этой руке был зажат факел или что-то в этом роде, но эта деталь была утеряна — то ли украли, то ли сама отвалилась. Так что теперь Губернатор шагает с пустым кулаком, в котором красуется круглая дырка — идеальный тайник. Мы с Ханной иногда совали пальцы в эту дырку — не найдётся ли там чего интересненького. Но никогда ничего не находили, кроме каких-то мелких монеток да комков изжёванной резинки.

Я даже толком не знаю, когда и почему мы с Ханной начали именовать статую Губернатором. Ветер и дождь сделали надпись на табличке, укреплённой на пьедестале, нечитаемой. Больше никто его так не называет, все говорят просто «Статуя на Монумент-сквер». Алекс, безусловно, услышал это название от нас с Ханной.

Он стоит и смотрит на меня в ожидании, и я вдруг соображаю, что так и не ответила на его вопрос.

— Время от времени надо менять маршруты, — говорю я. Кажется, мы не бегали мимо Губернатора то ли с марта, то ли с апреля. — Скучно становится. — И затем не могу удержаться, чтобы не пискнуть: — Ты запомнил меня?

Он смеётся:

— Да как же тебя не запомнить, с такими финтами вокруг статуи! Ты ещё проделывала такой, знаешь, фокус с подпрыгиванием.

Мои шею и щёки заливает краска. Должно быть, я сейчас совсем малинового цвета. Слава Богу, что мы вне досягаемости подиумных прожекторов! Совсем из головы вон: действительно, когда мы с Ханной пробегали мимо, я обычно подскакивала вверх, пытаясь раскрытой ладонью шлёпнуть Губернатора по руке, словно говоря: «Дай пять!» Это я так подбадривала себя перед обратной пробежкой в школу. Иногда мы даже испускали свой фирменный клич: «Халина!». Наверно, со стороны всё это выглядело так, будто мы обе окончательно спятили.

— Я не... — Облизываю губы, пытаясь найти объяснение, которое не звучало бы совсем уж по-идиотски. — Понимаешь, когда бегаешь, то, бывает, такое откалываешь... Эндорфины, там, всё такое... Это как наркотик, понимаешь?.. Вытворяет с твоими мозгами всякую ерунду.

— Мне это нравилось, — говорит он. — Ты тогда была такая... — На секунду он замолкает. Его лицо слегка искажается — почти совсем не заметно в темноте, но в это мгновение он выглядит таким тихим и печальным, что у меня замирает дыхание. Передо мной словно бы совсем другой человек. Или статуя. Я опасаюсь — а вдруг он не закончит фразу? Но нет, он продолжает: — Такая счастливая.

Несколько мгновений мы стоим в полном молчании. Но вдруг возвращается прежний дразнилка-Алекс, на лице у него снова усмешка:

— Однажды я оставил там для тебя записку. Ну, в кулаке у Губернатора.

«Однажды я оставил там для тебя записку». Это невозможно, немыслимо, и я слышу свой собственный голос, повторяющий:

— Ты оставил записку... для меня?!

— Да-а... глупости всякие... Просто: привет и смайлик, и моё имя. Но ты перестала приходить туда. — Он пожимает плечами. — Она, наверно, всё еще там. Записка, я имею в виду. Только от неё, должно быть, одни ошмётки остались.

Он оставил мне записку. Он оставил записку мне! Мне. Сама мысль, сам факт, что он вообще заметил меня и думал обо мне дольше, чем одну секунду, настолько ошеломляюща, настолько не вмещается в моё сознание, что ноги подгибаются, а руки так и вообще как не мои.

И тут меня накрывает страх. Вот так оно всё и начинается! Даже если Алекс исцелён, даже если для него нет угрозы заразиться — так ведь я-то не исцелена! «Фаза 1: поглощённость; трудности с концентрацией внимания; сухость во рту; учащённое дыхание, потеющие ладони; головокружение и дезориентация». На меня одновременно накатывают и смятение, и облегчение — чувство, которое испытываешь, узнав, что твоя самая страшная тайна, оказывается, известна всем. Права моя тётя Кэрол, правы учителя, правы мои родственники! Я действительно — вылитая мама. И эта штука, Зараза, Болезнь — она во мне, готова в любой момент отравить меня, пожрать изнутри!

— Мне надо идти! — И снова я чуть ли не бегу вверх по склону, и снова он догоняет меня.

— Эй, не так быстро!

На самой вершине он кладёт свою ладонь на моё запястье. Его прикосновение обжигает, и я отдёргиваю руку.

— Лина, да подожди же!

И несмотря на то, что разум подсказывает мне бежать, я останавливаюсь. Потому что моё имя в его устах звучит как музыка.

— Тебе не о чем тревожиться, Лина! Не надо бояться. — Снова этот искрящийся голос. — Я не пытаюсь заигрывать с тобой.

От смущения не знаю, куда деваться. «Заигрывать». Грязное слово. Он думает, что я думаю, что он со мной заигрывает.

— Я не... Я не думаю, что ты... Мне бы никогда и в голову не пришло, что ты... — Слова торопятся, сталкиваются, я ими давлюсь, а щёки у меня так пылают, что уж не знаю, какая должна быть темнота, чтобы скрыть их жар.