Дмитрий Лихачев

В одном из интервью он сказал, что очередной ложью о блокаде было и то, что люди выживали и работали, получая в день «осьмушку» хлеба. Об этом в официальных фильмах о блокаде говорится даже с какой-то гордостью: «Какая стойкость!» На самом деле — какая ложь! На самом деле — и этой осьмушки не было! Чтобы ее получить, надо было, как Зинаида Александровна, вставать в два часа ночи, идти через ледяной город и всю ночь стоять в очереди. Так Зинаида Александровна спасла от голодной смерти семью. В других семьях, в которых некому было стоять ночь в очереди, и этой осьмушки не было, и вся семья умирала от голода.

Для правительства важно было свое — нарисовать картину «массового героизма». А во сколько жизней это обойдется?.. Чем больше жертв, тем «величественнее»!

По всем учреждениям была объявлена обязательная, якобы добровольная запись в «народное ополчение». Хроника гордо показывала необученных, невооруженных ополченцев, шагающих на фронт. Отсутствие оружия (одна винтовка на десятерых) скрывалось — военная тайна! Массовая гибель ополченцев тоже преподносилась с пафосом. Когда кто-нибудь (как, например, ученый секретарь института Михаил Панченко — отец будущего академика Александра Панченко) отказывался идти в ополчение — он сразу становился изгоем. После Михаил Панченко ушел в армию (организованную и вооруженную тогда не намного лучше ополчения) и вскоре погиб.

В самом институте шли массовые увольнения сотрудников — списки присылал новый директор института, который сам жил в Москве. Списки увольняемых (вывешиваемые время от времени в вестибюле) были, в сущности, списками смертников. Люди сразу лишались карточек и быстро умирали. Лихачев рассказывает об одном из уволенных сотрудников, который остался жить в институте, поскольку лишился квартиры, и превращался на глазах у всех в страшное привидение.

Эти беды Лихачева обошли. Он, опытный зэк, как мог приготовился к невзгодам. Ходил в теплом романовском полушубке (память о Соловках), с крепкой палкой, подаренной академиком Орловым. По здоровью, убитому каторгой, в армию его не забрали.

Зато он оставил самые точные, самые глубокие, самые бесстрашные (и самые страшные) воспоминания о блокаде. Он не работает на советские мифы, как это делали большинство пишущих, он пишет так, как было на деле. Миф о доблестных защитниках города, конечно, имеет свои основания — но Лихачев пишет и о том, как моряки с кораблей, которые стояли у набережных и стреляли из орудий по врагу, заходили в музей Пушкинского Дома, разбивали стекла шкафов и «заимствовали» ценнейшие экспонаты. Самые точные свидетельства об этой эпохе (как и о предыдущих и последующих) — именно лихачевские…

Он подробно и честно рассказывает о том, как спасся он и вся его семья (кроме отца). Запасы кофе, 10 килограммов картошки, 11 бутылок рыбьего жира. Кроме того, спасал антиквариат, еще подарки деда, Михаила Михайловича. Некоторое время можно было еще ходить к крестьянам, стоявшим на подводах вокруг города, и обменивать ценные вещи на еду, пока крестьяне сами не начали умирать от голода. Те горожане, которых посылали на рытье окопов, привозили крапиву и варили суп. Спасительницей Лихачевых, по инициативе Дмитрия Сергеевича, еще до блокады насушивших наволочку сухарей, была, конечно, жена Дмитрия Сергеевича, Зинаида Александровна. Кроме ночного выстаивания в очередях за хлебом, ходила на толкучку, меняла свои модные наряды на еду. На обмен шло не что попало — брали лишь самые модные женские вещи. «Царицами блокады», шикарно приодевшимися в то время, были, в основном, молодые женщины — подавальщицы столовых, поварихи, продавщицы.

А Лихачевы жили впроголодь. Внучка Зина в своих воспоминаниях говорит, что в дедушке и бабушке сразу можно было узнать блокадников — по неосознанному жесту, когда они сгребали крошки со скатерти в горсть и отправляли их в рот.

Лихачев вспоминает, как однажды долго и медленно (ноги плохо шли) переходил Дворцовый мост под обстрелом, и вдруг сказал себе: «Выдержу это — выдержу всё!»

Этот зарок, или молитва, или клятва, наверное, и помог ему вынести всё: испытания его жизни не закончились блокадой.

Одной из главных бед блокады именно Лихачев назвал не столько физические, сколько нравственные изменения людей. Чтобы спасти свою жизнь, приходилось совершать поступки, которые в обычной жизни казались неприемлемыми, даже невероятными — но невероятной была и та жизнь. Лихачев честно рассказывает, как раздражал его старый отец, который при еде сопел и громко чавкал. Конечно, отец был болен и постоянно голоден, как все в блокаду — но раздражение от этого не уменьшалось.

Сергей Михайлович умер уже тогда, когда самая страшная блокадная зима заканчивалась и положение с едой чуть улучшилось — но дистрофия его была уже необратимой. Улучшения в городе были весьма незначительными — жизнь все равно оставалась ужасной во всех отношениях: нельзя было даже думать о том, чтобы человека нормально похоронить. Покойников просто привозили на саночках и оставляли в парке возле Народного дома (где был потом, в парке Ленина, кинотеатр «Великан»). Оставляли — и уезжали. И так же Дмитрий Сергеевич привез на саночках и оставил там мертвого отца… Люди промерзли насквозь, и словно оледенели и их души.

Бросали и живых. Замечательного ученого Комаровича, специалиста по Достоевскому, жена и дочь привезли в стационар при Доме писателей (на улице Войнова, бывшей Шпалерной), и узнав, что пансионат откроется еще через несколько дней, оставили его на холодной лестнице. Иначе им было не успеть на поезд и не спастись. И было бы ханжеством их осуждать — людей ставили в нечеловеческие условия, где обычные законы морали были неприменимы.

Семья Модзалевских оставила на вокзале престарелую мать, которую не пропустил на поезд санитарный контроль. Были и случаи прямой подлости: один из институтских «чинов» вывозил на Большую землю под видом сотрудников Пушкинского Дома своих любовниц.

Блокада ломала все установившиеся человеческие нормы — и потом восстановить их в прежнем виде уже не удалось. Сороковые годы, как и тридцатые, нанесли морали общества, прежнему «благородному воспитанию» непоправимый ущерб.

Умер и отец Зинаиды Александровны, Александр Макаров. Она, конечно, навещала его, сколько могла — но все ее силы ушли на спасение семьи Лихачевых. Тогда людям приходилось делать страшный выбор — выбирать, кого спасать, а кого бросать на умирание.

Зинаиде Александровне удалось «завязаться» со спекулянтом Ронькой, который менял рис и масло на ценные вещи в их доме. Девочки ели глюкозу, которую давали на талоны усиленного питания, полученные Лихачевым. Заучивали наизусть, по настоянию Дмитрия Сергеевича, стихи Пушкина. По наблюдениям Дмитрия Сергеевича, выживали те, кто занимался творчеством: писал, рисовал. Творчество уводило их от отчаяния — а состояние духа значило тогда очень много.

Лихачев, тем не менее, к концу зимы был близок к гибели.

В марте 1942 года открылся пансионат с усиленным питанием при Доме ученых. Слава богу, что перед самой войной он успел защитить диссертацию — иначе не попал бы туда и погиб. Лихачев вспоминал, что именно там от запаха горячей пищи впервые после долгого перерыва захотелось есть. Силы Дмитрия Сергеевича отчасти восстановились. Зинаида Александровна пришла забирать его оттуда на санках, но они не понадобились: Дмитрий Сергеевич дошел до дома пешком. Кругом сверкали лужи. Весна!

Потом последовал вызов в Смольный. Лихачев вспоминал, что войдя в Смольный, был потрясен «сытным запахом» в его коридорах — и подумал об уволенном сотруднике, оставшемся без карточек, который, как привидение, бродил по Пушкинскому Дому, пока не умер.

Лихачев получил в Смольном «особое задание» — и вместе с литератором М. А. Тихановой в невероятно тяжелых условиях написал книгу «Оборона древнерусских городов». Книга получилась замечательная — патриотическая, простая, наглядная, примеры из древней истории поднимали дух бойцов, книгу, по воспоминаниям одного из свидетелей, читали даже на Ораниенбаумском пятачке, находившемся почти под непрерывным огнем. Лихачев уже нашел свой путь: воспитывать патриотизм на примерах Древней Руси, не касаясь слишком «неоднозначной» современности. Считается, что даже некоторые военные термины, которые применялись потом всю войну — «рвы», «надолбы», появились именно из этой книги.