Страница 12 из 28
Иногда, когда начинаются очень большие опоздания, я подхожу в двери столовой и разговариваю с каким-нибудь коммунаром. Пробегают все опоздавшие мимо — здравствуйте, А. С., - прямо в цех.
Благодаря такому штампу многие привычки без особых хлопот прививаются человеческой личности.
Что касается других деталей человеческой личности, скажем, отношение к чести, отношение ко взрослым, к работе, к своему собственному достоинству, ко всему нашему политическом достоинству, отношение к событиям в Испании, — это нельзя штамповать. Здесь требуется специальная работа в каждом отдельном случае. Но именно потому ее легко сделать, что другие вещи делаются почти механически.
Таким образом, это просто сравнение, а вовсе не механизация.
О моей переписке с Горьким. С Горьким я сначала переписывался как заведующий колонией им. Горького, а потом, когда я оттуда ушел, переписывался с ним лично как автор.
А. М. очень настаивал все время на том, чтобы я писал книгу, а я сопротивлялся. Хотя книга у меня была написана, но я, по совести, считал ее такой плохой и неинтересной, что думал — не стоит ее показывать Горькому. По этому вопросу была переписка. Она потом пошла уже в порядке нашей литературной дружбы и, главным образом, — в порядке его опеки над моим литературным трудом.
«Почему вы в конце книги как бы изгоняетесь из своего правого дела?»
Почему изгоняюсь? Нет, я могу гордиться тем, что я не уступил и не угомонился.
Практический вопрос — когда видишь беспризорного мальчика или старика, надо ему помочь деньгами, когда он просит?
Беспризорному, конечно, нельзя помогать деньгами, это настоящее шахрайство. Просить на улице — это самый плохой сорт. У тех, кто не просит, есть достоинство. Те, кто протягивает руку — это самые трудные мальчики. Особенно нельзя поощрять тех, кто в дачной местности, в вагонах поет всякие песни. Такого нужно немедленно сдать стрелковой охране, иначе из него выйдет настоящий бандит.
Большое преступление помогать беспризорным деньга. Эти деньги они истратят на водку — больше им не на что тратить, потому что хлеба они себе украдут.
Помогать ли старым нищим? Я считаю, что в нашем Союзе социальное обеспечение достаточно хорошо организовано, но все-таки, если я вижу какую-нибудь жалкую старуху, которая падает с ног, я ей немного денег может быть дам, но я считаю, что это нехорошо. (Смех).
Что теперь с колонией Горького? Помните, я в 3-й книге писал, что отправил ребят в колонию им. Горького и больше там не был. Это было в 1928 году, а в 1935 году я по поручению НКВД отправился принимать колонка им. Горького в наше собственное ведение.
К сожалению, я застал ее очень печальном положении. Как же так ухитрились люди жить, чтобы за 8 лет не произвели ни одного ремонта. Все облезло, поломалось. Ребята, конечно, все новые. Сейчас она у нас является 10-й трудколонией НКВД УССР им. Горького. Сейчас там дело наладилось, они скоро переходят на хозрасчет, производят они пресс Брюннля и работают довольно хорошо. Туда пришел новый персонал. Есть там кое-кто из старых горьковцев. Между прочим, с 1-го ноября туда переходит Карабанов, восстанавливать свою колонию.
О девушках. Мне был сделан правильный упрек насчет Раисы, что в книге не показано ее перерождение.
Вообще я должен признаться, что с девушками я работал слабее, чем с мальчиками. С мальчиками у меня как-то лучше выходило, а с девушками, в особенности когда они достигают 15–16 лет и начинают влюбляться, — дело совсем плохо. (Смех).
Мальчик, если влюбится, я могу подозвать его и сказать — подожди. И, конечно, он подождет. (Смех).
Девушке этого не скажешь.
Хлопца спросишь — влюблен? Он скажет — влюблен! А если девушку спросишь, она говорит — ничего подобного, что вы выдумали! (Смех).
Не за что взять, и потом там какая-то особенная нежность требуется, особенная паутинка, за которую надо повести, а я для этого дела немножко грубоват, что ли. Мне с девушками трудно было работать; или я боялся разбить эти нежные организмы — они, знаете, умеют казаться нежными, — или, может быть, там нужна женщина для специальных разговоров.
Все-таки колонию без девушек я себе не представляю. Считаю, что правильное воспитание может быть только совместным. Как в жизни люди живут вместе, так и воспитываться они должны вместе, и тогда нормально будет идти жизнь девушек и мальчиков. Такова наша советская установка.
В некотором отношении с девушками легче, но зато внутренность их души так не ковырнешь, как у хлопца. С внешней стороны они причиняют меньше затруднений. Они почти никогда не крадут, никогда не убегают, не дерутся, но, правда, ссорятся гораздо больше. (Смех). Как мирить их в этих ссорах — это даже для меня, с таким опытом, в значительной мере еще секрет. Так трудно добиться того, чтобы они не обиделись на тебя же и чтобы не усилить еще эту ссору.
Вообще с девушками очень трудно работать. Поэтому и книга у меня дана, может быть, без такой прямой любви к делу отражения работы с девушками.
Что касается Раисы, то я хотел сказать, что мы с ней не управились, а жизнь с ней управилась. Что ж поделать — так бывает, не всегда уже мы такие большие мастера.
«На каком языке вы говорили в колонии, и почему книга написана по-русски?».
Это, конечно, грех. Конечно, были у нас украинцы, и школа у на была украинская, но как-то так получалось, что говорили больше по-русски. И ребята в школе занимались по-украински, а в домашней обстановке говорили наполовину по-украински, наполовину по-русски и в некоторой части — на блатном языке.
Я стоял на точке зрения украинизации, но потом прибавилось нам больше и больше городских людей. Когда колония получила известность, к нам стали присылать ребят из Харькова, Одессы и т. д. Это уже такие ребята, у которых ничего от украинского языка не осталось. Коммуна им. Дзержинского работает по-русски, потому что ребята там все городские и говорят на русском языке.
Как реагировали сами ребята на мою книгу? Сказать, что они пришли в большой восторг, — нельзя. Они просто считают, что описана правда. Так было, — говорят, — так и написано. Никаких особенных вопросов у них не возникало.
«Каким образом впервые поступающий в колонию правонарушитель вливается в общий коллектив?»
Это технический вопрос. Когда ко мне привозят в колонию группу в 5–6 правонарушителей, я веду с ними беседу для того, чтобы прощупать, кто чем пахнет.
Я должен определить их установку, собирается ли он убежать, как только я его выпущу, кто хочет тут преобладать, играть какую-нибудь роль и кто чересчур пассивен и нужно его активизировать.
После этой беседы я вызываю подходящих командиров и говорю:
— Ты возьмешь такого-то, имей в виду, он будет убегать — следи за ним.
— Ты возьмешь такого-то — активизируй его.
— Ты возьмешь этого — он будет красть.
— А вот этот совсем хороший парень, и я даю его в нормальный, спокойный коллектив.
Первую неделю я каждый день беседую с этими командирами, даже всю бригаду собираю и расспрашиваю, как ведет себя новенький. Это самый трудный момент. При малейшем конфликте он может всегда удрать и сделать что угодно.
Когда проходит неделя — я опять вызываю новеньких и беседую с ними. Вижу, какие изменения произошли в настроении, в его тоне. Бывают трудные случаи, когда приходится наблюдать в течение полугода очень близко и ежедневно, но большинство через неделю или две в коллективе уже свои люди и нужно бояться, что они станут в коллективе чересчур своими, т. е. будут красть в коллективе и хулиганить.
«Существует ли звание колониста?»
В коммуне Дзержинского существует звание воспитанника. Месяца через 4, когда новенький покажет себя своим во всех отношениях — на работе, в школе, своим поведением — ему дают звание коммунара. Как коммунар, он имеет некоторые преимущества. Он может получать карманные деньги, т. е. заработанные деньги на руку, а не через меня. Он имеет право уйти в отпуск с разрешения командира, а не с моего разрешения. Он имеет важное право в коммуне Дзержинского, чтобы ему верили на слово. Если он говорит — это было так, то нельзя требовать от него доказательств.