Страница 55 из 160
— Это насчет завещанья, что ли? — говорит она, — уж и не знаю… Призывали они Клюквина в тот вечер, как у них с Григорьем Павлычем перепалка была, и шептались с ним в кабинете…
— Ну?
— Должно быть, про завещанье.
— Ах, кабы!
— А вы бы, сударыня, их попросили!
— Ах, что ты! Да он меня так турнет, так турнет! Вот кабы ты…
— И то заговаривала, да сама не рада была. Чуть из дома не выгнал.
— Ах, папенька, папенька! всем-то он хорош, только вот…
— А вы, сударыня, не очень себя тревожьте! Бог милостив, вдруг вздумает, возьмет да и напишет. Да неужто ж без завещания вам ничего не достанется? Не бессудная, чай, земля?
— То-то что… И земля не бессудная, да и я, и сестра Ариша — обе мы отделенные. И бумагу с нас папенька взял.
— Вы бы не давали бумаги.
— Как бы я не дала! Мне в ту пору пятнадцать лет только что минуло, и я не понимала, что и за бумага такая. А не дала бы я бумаги, он бы сказал: «Ну, и нет тебе ничего! сиди в девках!» И то обещал шестьдесят тысяч, а дал тридцать.* Пытал меня Василий Порфирыч с золовушками за это тиранить.
— Ах, грех какой!
— Да, близок локоть, да не укусишь. По крайней мере, капитал-то у старичка как велик?
— И насчет капитала они скрывают. Только и посейчас все еще копят. Нет-нет да и свезут в Совет.* Скупы они очень сделались. День ото дня скупее. Сказывал намеднись Григорья Павлыча лакей, будто около миллиона денег найдется.
— Этот откуда узнал?
— Барыня ихняя, слышь, за столом разговаривала. Григорий-то Павлыч дома не обедал, так она язык и распустила: «Верно, говорит, знаю, что у старика миллион есть!»
Слово «миллион» повергает матушку в еще бо̀льшую задумчивость. Она долгое время молча смотрит в окно и барабанит рукой по столу, но в голове у нее, очевидно, царит одно слово: «Миллион!»
— Да ты постарайся! — произносит она наконец, — просто приди к нему и скажи: «Я вас утешаю, и вы меня утешьте!»
— А что̀, в самом деле! и то скажу!
— Так и скажи. А уж я тебе, ежели… ну, просто озолочу! Помни мое слово! Только бы мне…
— Что вы, сударыня! разве я из интереса…
— Говорю тебе: озолочу! постарайся!
Однообразно и бесконечно тянется этот разговор, все кружась около одной и той же темы. Перерыв ему полагает лишь какое-нибудь внешнее событие: либо ключница покажется в дверях и вызовет матушку для распоряжений, либо Настасье почудится, что дедушка зевнул, и она потихоньку выплывет из комнаты, чтоб прислушаться у дверей стариковой спальни.
В три часа дедушка опять в гостиной. Мы, дети, смирно сидим на стульях около стен и ждем, что сейчас начнется игра.
— Папенька! в карточки, покуда десерт подают? — предлагает матушка.
— Довольно, — отказывается на этот раз дедушка, к великому нашему огорчению.
— Так уж вы меня, папенька, извините, я пойду, распоряжусь.
— Ступай.
Дедушка некоторое время сидит молча и зевает. Наконец обращается к нам:
— Учимся, папенька.
— Ты, Степан, в котором классе?
— Я, папенька, в старший нынче перешел; в будущем году в университет поступлю.
— Учишься-то ты хорошо, да ведешь себя плохо, озоруешь. Мать на тебя жалуется.
— Я, папенька, кажется…
— Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так бог проклял его. И пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета пошли, те в почете, а которые от Хама, те в пренебрежении. Вот ты и мотай себе на ус. Ну, а вы как учитесь? — обращается он к нам.
— Мы — слава богу, папенька.
— Слава богу — лучше всего, учѝтесь. А отучитесь, на службу поступите, жалованье будете получать. Не все у отца с матерью на шее висеть. Ну-тко, а в которой губернии Переславль?
— Во Владимирской, папенька.
— Два Переславля: один во Владимирской, другой — в Полтавской.
Мне хочется возразить, что в Полтавской Переяславль, но, зная, что дедушка не любит возражений, я воздерживаюсь.
— А Спассков целых три, — прибавляет дедушка, — на экзамене, поди, спросят, так надо знать. А ну-тко, Григорий, прочти: «И в духа святаго…»
Гриша читает.
— Так. А папа римский иначе читать велит: «иже от отца и сына исходящего». Вот и толкуй с ним.
Приносят десерт. Ежели лето в разгаре, то ставят целые груды ягод, фруктов, сахарного гороха, бобов и т. д. Матушка выбирает что получше и потчует дедушку; затем откладывает лакомства на особые тарелки и отсылает к Настасье. Детям дает немного, да и то преимущественно гороху и бобов.
— Вы свои! успеете полакомиться! — приговаривает матушка, раскладывая лакомство по тарелкам, и при этом непременно обделяет брата Степана.
Дедушка кушает с видимым удовольствием и от времени до времени прерывает процесс еды замечаниями вроде:
— Ягоды разные бывают. Иная и крупна, да сладости в ней нет; другая и поменьше, а сладка.
— Это как годом, — подтверждает матушка.
— То-то я и говорю. Иной раз дождей много…
И т. д.
А в заключение непременно похвалит:
— Хороши у вас фрукты. Похаять нельзя.
— А коли нравятся, так и еще бы покушали!
— Будет.
Тем не менее матушка откладывает на тарелку несколько персиков и абрикосов и уносит их в дедушкину спальню, на случай, если б старик пожелал на ночь покушать.
— А нам по персичку да по абрикосику! — шепотом завидует брат Степан. — Ну, да ведь я и слямзить сумею.
С этими словами он развязно подходит к столу, берет персик и кладет в карман. Дедушка недоумело смотрит на него, но молчит.
В начале шестого подают чай, и ежели время вёдреное, то дедушка пьет его на балконе. Гостиная выходит на запад, и старик любит понежиться на солнышке. Но в сад он, сколько мне помнится, ни разу не сходил и даже в экипаже не прогуливался. Вообще сидел сиднем, как и в Москве.
Время между чаем и ужином самое томительное. Матушка целый день провела на ногах и, видимо, устала. Поэтому, чтоб занять старика, она устраивает нечто вроде домашнего концерта. Марья Андреевна садится за старое фортепьяно и разыгрывает варьяции Черни. Гришу заставляют петь: «Я пойду-пойду косить…» Дедушка слушает благосклонно и выражает удовольствие.
— Изрядно, — хвалит он Гришу, — только зачем тужишься и губы оттопыриваешь?
— Ну, папенька, он еще молоденек. И взыскать строго нельзя, — оправдывает матушка своего любимца. — Гриша! спой еще… как это… «на пиру», что ли… помнишь?
Гриша поет:
— Ладно, — поощряет дедушка, — выучишься — хорошо будешь петь. Вот я смолоду одного архиерейского певчего знал — так он эту же самую песню пел… ну, пел! Начнет тихо-тихо, точно за две версты, а потом шибче да шибче — и вдруг октавой как раскатится, так даже присядут все.
— Дарованье, значит, бог ему дал.
— Да, без дарованья в ихнем деле нельзя. Хошь старайся, хошь расстарайся, а коли нет дарованья — ничего не выйдет.
Репертуар домашних развлечений быстро исчерпывается. Матушка все нетерпеливее и нетерпеливее посматривает на часы, но они показывают только семь. До ужина остается еще добрых полтора часа.
— Папенька! в дурачки? — предлагает она.
— В дураки — изволь.
Дедушка садится играть с Гришей, который ласковее других и тверже знает матушкину инструкцию, как следует играть со стариком.
Наконец вожделенный час ужина настает. В залу является и отец, но он не ужинает вместе с другими, а пьет чай. Ужин представляет собою повторение обеда, начиная супом и кончая пирожным. Кушанье подается разогретое, подправленное; только дедушке к сторонке откладывается свежий кусок. Разговор ведется вяло; всем скучно, все устали, всем надоело. Даже мы, дети, чувствуем, что масса дневных пустяков начинает давить нас.