Страница 178 из 200
С одной стороны, «тетенькины» воспоминания о «родной Заманиловке», о «бывшем дворовом человеке Финагеиче», «дворецком Лукьяныче», ее наивные реплики на французско-институтском жаргоне, вынесенном «из Смольного», рисуют ее «особой», принадлежащей к дворянско-помещичьему обществу, выросшей еще на «лоне крепостного права». Но в формировании духовного облика «тетеньки» участвовала не только «нянюшка Архиповна», а потом Смольный институт. Среди друзей ее молодости названы люди, прошедшие школу идей передовых столичных кружков 30-х и 40-х годов — идей Белинского, Грановского, Герцена. Дата «рождения» «тетеньки» обозначена концом 30-х годов. Это время действия кружка Станкевича.
С другой стороны, «тетенька» — активная участница разночинно-интеллигентского, демократически-народнического и либерально-оппозиционного Sturm und Drang’a середины — второй половины 70-х годов. Она участвует в «хождении в народ», сочувствует Вере Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника Трепова, устраивает благотворительные концерты в пользу курсисток, горячо поддерживает освободительные тенденции в движении зарубежных славян. В одном из писем к Н. А. Белоголовому Салтыков конкретизирует эту последнюю ипостась «тетеньки», сближая ее с подписчиками «Отеч. зап.», то есть с народнической, радикально-демократической и либерально-оппозиционной интеллигенцией 70-х — начала 80-х годов. («Вот она, милая тетенька-то, какова!» — восклицает Салтыков в письме к Н. А. Белоголовому от 18 февраля 1887 г. по поводу уменьшения на 25 %, по сравнению с прошлым годом, хода подписки на «Отеч. зап.») Вместе с тем Салтыков не скрывает, что либеральные симпатии и манифестации не мешают «тетеньке» по временам «перешептываться» с реакционным земцем Пафнутьевым и «почитывать» беспринципно-буржуазную печать, вроде ноздревской газеты «Помои».
Образ «тетеньки» почти всюду «звучит» в ключе иронии (но не сарказма). Очевидны как идеологические отталкивания писателя от образа, так и сатирическая критика его. Главнейшим предметом обсуждения является «нравственная нестойкость», «дряблость», «шатание» «тетеньки», ее «повадливость». Однако «повадливость» «тетеньки», хотя иногда и с эпитетом «блудливая», признается не «преднамеренной». Вследствие этого образ «тетеньки» не является всецело отрицательным, хотя Салтыков и судит «тетеньку» судом своей сатиры, но он не выносит ей окончательного и беспощадного приговора, какой, например, он вынес в «За рубежом» французской реакционной буржуазии. «Тетенька», в глазах ведущего с нею переписку «племянника», остается «в рядах действительности не торжествующей». С точки зрения «борьбы за идеал», она не безнадежна, и в ее недостатках писатель склонен винить прежде всего ее «воспитание» и те объективные условия русской жизни, «которые благоприятствовали и благоприятствуют развитию… легкомысленной повадливости».
С образом «тетеньки» неразрывно связан образ эпистолярно беседующего с нею «племянника» — одна из многих разновидностей характерной для салтыковской поэтики фигуры «рассказчика». Известный исследователь Салтыкова, Вас. В. Гиппиус, уделивший много внимания изучению «Писем к тетеньке», писал по поводу этой книги и образа автора «писем»: «С исключительной тонкостью создан здесь самый образ автора-обличителя. Он загримирован под «бывшего либерала», якобы простодушно вспоминающего о своих недавних «бреднях». Но «благонамеренный» тон автора все время скользит между очевидной иронией и допущением этой благонамеренности как реальной опасности для самого пишущего. Когда корреспондент «тетеньки» рисует ей целую программу жизни без «бредней», заполненную домашними обедами и хождениями к городовым и дворникам на свадьбы и крестины, когда он восклицает: «Воспрянемте, тетенька, и будем лгать» — это не только ирония, но вместе и необходимо шаржированное изображение той перспективы пошлости, к которой логически приводит всякая терпимость (или, по щедринскому выражению, повадливость). Но автор не ограничивается этим: ироническая проповедь отказа от «бредней то и дело перебивается невольными оговорками и сомнениями, а это дает возможность автору в ответственных местах говорить своим собственным голосом, уже без иронии»[352].
Действительно, при всех изменениях (модуляциях) в предмете, интонациях и идеологических акцентах бесед «племянника» с «тетенькой», читатель всегда явственно слышит голос самого Салтыкова. Образ «племянника» — объективная художественная реальность. Но Салтыков, верный своей поэтике, не отделяет его вполне от собственного «я». Это позволяет ему непрестанно и субъективно страстно утверждать свои взгляды на исследуемую действительность, освещать ее лучами света своей радикально-демократической идеологии, внушать читателю свои «исторические утешения», хотя оптимизм их никогда почти не свободен вполне от примесей горечи и сомнении[353].
На современников звучание голоса писателя-демократа, идейное могущество его борьбы с растлевающими воздействиями реакции, страстность призывов ко всем видам и формам сопротивления ей, резкое разоблачение «измен либерализма»[354] производили огромное впечатление.
Высоко ценил «Письма к тетеньке» Тургенев, искавший и находивший в них противовес собственным своим невеселым наблюдениям над русской жизнью «из прекрасного далека». Упоминания «Писем к тетеньке» не раз встречаются в переписке Тургенева с Салтыковым 1881–1882 гг.: «Согласен с Вами, что в наше время писательское ремесло стало на Руси чем-то позорным; согласен и с тем, что всякий Разуваев норовит надеть на нашего брата намордник; а все-таки — нет, нет — и выйдет новое письмо к тетеньке — и радуемся, и рукоплещем» (29 декабря 1881 г.); «…последнее «Письмо к тетеньке» — прелесть» (1 февраля 1882 г.); «Получил я Ваше последнее «Письмо к тетеньке»… и без лести скажу Вам, что чтение этого письма было единственным лучом среди дрязг и передрязг, в которых я теперь пребываю» (26 февраля/10 марта 1882 г.); «…в Вашем «Письме к тетеньке» худо только одно, что оно последнее!» (26 мая/7 июня 1882 г.)[355].
Получив же отдельное издание, Тургенев писал Салтыкову: «…великое Вам спасибо за присылку «Писем к тетеньке»; я перечел их с наслаждением… Сила Вашего таланта дошла теперь до «резвости», как выражался покойный Писемский»[356].
Высокую, по-видимому, даже восторженную оценку, дал «Письмам к тетеньке» П. В. Анненков. Он поблагодарил Салтыкова за присылку книги «архиерейским трезвоном во все колокола», о чем сообщил И. С. Тургеневу[357].
«Кто не знает, кто не читал «Писем к тетеньке»?!» — таким риторическим вопросом начинается один из многочисленных отзывов, сопровождавших появление каждого очередного «письма» и выход в свет отдельного издания[358].
Впечатления, которые производили ежемесячные беседы Салтыкова с читателем-«тетенькой», их пафос, ныне давно уже утраченный, отражены не только в печатных отзывах, но и во многих эпистолярных и мемуарных источниках. Суть этих впечатлений хорошо «резюмирована» в воспоминаниях известного историка А. А. Кизеветтера, писавшего: «В течение 80-х годов популярность Салтыкова достигла апогея. Его общественные сатиры читались с упоением. Каждая книжка журнала с его новым «Письмом к тетеньке» составляла своего рода событие… Именно в 80-х годах Салтыков, все расширяя диапазон своей сатиры, превратился <…> в настоящего библейского пророка, силою гневного и властного вдохновения сдергивающего покровы с самых глубоких язв современности. Его грозные обличения стали отливаться в символические образы ослепительной художественной силы. Люди моего поколения отлично помнят, какое громовое впечатление произвела в свое время та сатира Салтыкова, в которой он представил распространившееся в обществе глумление над передовыми идеалами освободительной эпохи в образе «торжествующей свиньи», порешившей «сожрать солнце»[359].
352
Вас. Гиппиус, Творческий путь M. Е. Салтыкова-Щедрина. — В кн.: «М. Е. Салтыков-Щедрин. К пятидесятилетию со дня смерти. Статьи и материалы», Л. 1939, стр. 60–61.
353
«Как ни запугано наше общество, — заявляет, например, от собственного своего лица Салтыков, — как ни слабо развито в нем чувство самостоятельности, но несомненно, что внутренние сочувствия его направлены в сторону доброго и плодотворного дела». Это убеждение Салтыков называет «единственным утешением», которое предоставляется современному «честному человеку». Заключается же эта мысль скептическим вопросом: «Но спрашивается: насколько подобные утешения могут поддерживать в человеке охоту к жизни?»
354
В. И. Ленин, Из прошлого рабочей печати о России. — Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 94.
355
И. С. Тургенев, Полное собр. соч. и писем в 28-ми томах. Письма, т. XIII, кн. 1-я, стр. 174, 195, 266.
356
Там же. кн. 2-я, стр. 89.
357
Письмо к И. С. Тургеневу от 29 октября/10 ноября 1882 г. (ИРЛИ, ф. 7, ед. хр. 13). Что касается письма к Салтыкову, то оно неизвестно. В ответном письме от 1 ноября 1882 г. Салтыков благодарил Анненкова («много Вам благодарен») и за общий отзыв о книге, и за высказанное по ее поводу «замечание», заключавшееся, по-видимому, в размышлении о трудностях воздействия литературы на общество. «Замечание Ваше, — писал Салтыков, — вполне верно: несмотря на мою плодовитую литературную деятельность, она оказывается не особенно плодотворною. Вещи остаются на прежних местах, и дела идут по-старому. Но чему приписать этот печальный результат (ноль)? тому ли, что моя деятельность чересчур мелка и не задевает сущности вещей, или же особенному патологическому состоянию, в котором находится русское общество?» Из дальнейших строк видно, что, при всей своей писательской скромности, Салтыков склонен был винить в этом «печальном результате» (столь преувеличенном) все же не себя, а «патологическое состояние» русского общества — «тетеньку». В изд. 1933–1941 гг. письмо Салтыкова ошибочно комментировано в связи с «Современной идиллией», а не с «Письмами к тетеньке».
358
«Русская мысль», 1883, № 2.
359
А. А. Кизеветтер, На рубеже двух столетий (Воспоминания 1881–1914 гг.). Изд. «Orbis», Прага, 1929, стр. 152–155. Элементы образа «торжествующей свиньи», порешившей сожрать «правду» (не «солнце») из гл. VI «За рубежом», присутствуют также и в «Письмах к тетеньке», равно как и в «Дополнительном письме к тетеньке».