Страница 153 из 200
Но вот что писал о Гамбетте и его Республике — Третьей республике — Салтыков, относившийся с такой едкой непримиримой критикой к либеральной буржуазии, умевший такой законченной ненавистью ненавидеть всякое соглашательство, всякую политику «умеренности и аккуратности». «Политические интересы везде очень низменны… — писал Салтыков Е. И. Якушкину из Ниццы 7/19 марта 1876 г. — Везде реакционное поветрие. Во Франции Гамбетта играет громадную роль — этого одного достаточно для оценки положения. У Гамбетты одна только мысль: чтоб Франция называлась республикой, а что из этого выйдет — едва ли он сам хорошо понимает. Он буржуа по всем своим принципам… Противно читать здешние газеты (я получаю «Républ. française» и «Rappel»), все они наполнены криком: тише! не вдруг!.. Республика без идеалов, без страстной идеи — на кой черт, спрашивается, она нужна. Мы и в России умеем кричать: тише! не вдруг!»
Уже из этих слов, проникнутых страстным неприятием буржуазности «хозяев» тогдашней Франции, видно, с какой зоркостью уловил Салтыков первые, но уже отчетливые признаки «отхода» буржуазии от свободолюбивых идеалов своей исторической «юности» и перемещения на позиции охранения достигнутой «зрелости» — торжествующего статус-кво.
Как видно из цитированного письма к П. В. Анненкову, внимание Салтыкова во Франции привлек прежде всего вопрос о политическом содержании и характере буржуазной «государственности». Изучать этот вопрос, действительно, было удобнее и поучительнее всего на примере Франции. Именно в ней получил свое классическое выражение тот тип парламентарной демократической республики, который, по определению В. И. Ленина, явился «наиболее совершенным, передовым из буржуазных государств»[279]. Идеи демократии, республики, национального государства были теми основными политическими ценностями, которыми так гордилась в свое время создавшая их на основе «великих принципов 1789 года» французская буржуазия. Но к середине 70-х годов XIX в. буржуазно-демократические институты во многом уже утратили свое первоначальное содержание и все более превращались, употребляя терминологию Салтыкова, в понятия-призраки[280]. При помощи этих «призраков», освещенных величием и святостью идеалов уже исторически изжитого прошлого, господствующим классам удобнее было маскировать своекорыстие своих экономических и политических интересов и защищать свои позиции в обострившейся борьбе.
Наблюдая Третью республику, Салтыков определил ее в «За рубежом» как «республику без республиканцев». В. И. Ленин впоследствии сказал по этому поводу, что «Щедрин классически высмеял» буржуазную Францию — «Францию, расстрелявшую коммунаров, Францию пресмыкающихся перед русскими тиранами банкиров…»[281]. Хотя в своих теоретических взглядах Салтыков и не стоял на позициях материалистического понимания государства и других общественно-политических институтов, как художник он очень близко подошел к определению их классовой сущности. Это и сделало его критику буржуазной Франции «классической».
За фасадом буржуазно-демократических свобод парламентаризма Салтыков увидел основной порок частнособственнического мира — его расколотость, то, что меньшинство живет за счет большинства, увидел господство социальной несправедливости, в существе своем тождественное, хотя и различное по форме в «передовой» Европе и «отсталой» России. Такой угол социально-политического зрения позволил Салтыкову сблизить в своей сатирической критике «порядок вещей» на Западе и в России. «Разве политико-экономические основания, которые практикуются под Инстербургом, не совершенно равносильны тем, которые практикуются и под Петербургом?» — спрашивает писатель. И отвечает: «Увы, я совершенно убежден, что в этом отношении обе местности могут аттестовать себя равно способными и достойными и что инстербургский толстосум едва ли даже не менее жаден, нежели, например, купец Колупаев, который разостлал паутину кругом Монрепо».
В более общей формуле, очевидной социалистической окраски, эта же мысль выражена в утверждении, что та часть политической экономии, которая трактует о правильном «распределении богатств», совсем пока неизвестна ни в России, ни на Западе.
Конечно, Салтыков с полной отчетливостью видел неизмеримо более высокий экономический уровень передовых стран Запада, по сравнению с Россией, и преимущества многих общественно-политических форм европейской жизни. В отличие от славянофилов и «почвенников», а также народников, идеализировавших, каждые на свой лад, историческую отсталость России и в самой этой отсталости стремившихся найти противовес буржуазному «гниению Запада», Салтыков реалистически смотрел на установившееся господство капитализма и торжество буржуазии. Он понимал неизбежность капиталистического этапа в развитии своей страны и явился в отечественной литературе писателем, раньше других показавшим в живых художественных образах приход на арену российской истории «чумазого». Но общественный идеал с юных лет предстоял перед Салтыковым в «светлом облике всеобщей гармонии»[282]. В антагонистическом строе капитализма он не видел выхода ни для старых стран Европы, при всем внешнем блеске их цивилизации, ни для «исторически молодой» России.
Предметом глубокой и блестящей сатирической критики в «За рубежом» явились не только государственные и политические институты буржуазного общества, но и сфера его духовной культуры. Замечательны салтыковские страницы, посвященные критике французской художественной литературы 70-х — начала 80-х годов. Воспитанный на «героической, идейной беллетристике» великих писателей Франции 30-40-х годов: Жорж Санд, Виктора Гюго и Бальзака, сохранив к ним всю горячую любовь своей юности, Салтыков противопоставляет им литературу эпигонов натурализма. Он обнажает связь этого литературного направления с буржуазией периода ее установившегося могущества и вместе с тем начала ее культурно-исторического упадка. В литературе, провозгласившей принципиальный отказ от борьбы за общественные идеалы, он видит «современного французского буржуа», которому «ни идеалы, ни героизм уже не под силу», который «слишком отяжелел, чтобы не путаться при одной мысли о личном самоотвержении, и слишком удовлетворен, чтобы нуждаться в расширении горизонтов. Он давно уже понял, что горизонты могут быть расширены лишь в ущерб ему». Но литература без исканий, без устремленности к идеалу теряет — указывает Салтыков — свой гуманистический смысл и просветительное значение.
Этот художественный суд русского демократа и социалиста над достигшей своей полной зрелости западной буржуазией — одна из великих страниц русской и мировой литературы, свидетельствующая о силе и высоте передовой мысли России. Критикуемая Салтыковым (сатирически критикуемая, не следует забывать об этом) литературная Франция Третьей республики — Франция Флобера и Ренана, Золя и Мопассана — продолжала, конечно, и на буржуазной почве создавать культурные ценности выдающегося, непреходящего значения и по-прежнему удерживала свою влиятельность в Европе. Но общий характер французской литературы глубоко изменился. 70-80-е годы прошлого века в искусстве и литературе Франции явились узловым пунктом, в котором сошлись те линии литературного развития — натурализм, импрессионизм, символизм, — которые обозначали начало кризисных явлений в буржуазном реализме, отхода от общественных, оппозиционно-демократических традиций к эстетизму и артистизму.
Все же «французские» главы в «За рубежом», особенно IV, при всей жесткости их сарказма и критицизма, далеко не так суровы, как «немецкая» глава, и резко контрастируют последней. Отношение Салтыкова к Франции глубже, сложнее, лично-заинтересованнее, чем к Германии. Если в нарисованной писателем мрачной картине немецкой жизни под эгидой прусских милитаристов нет никаких смягчающих теплых тонов, а виден лишь брошенный в темноту узкий луч света — луч просветительской веры и надежды на будущее, то нечто иное предстает перед читателем в панораме французской жизни. Салтыков исполнен ожесточения в отношении «сытых буржуа» Франции. Но, выступая со всей мощью своего сатирического гнева против их «республики без республиканцев» и против их литературы, «в которой нет ни идеалов, ни героизма», Салтыков вместе с тем с глубоким лиризмом исповедуется в любви к революционной и социалистической Франции своей юности, к Франции 1848 г., к Франции Сен-Симона и Фурье, Консидерана и Жорж Санд. О том, чем была эта передовая Франция для русских людей его поколения, для молодых образованных людей второй половины 40-х годов, активным ядром которых был кружок Петрашевского, Салтыков написал удивительные, незабываемые слова: «С представлением о Франции и Париже, — читаем эти слова, — для меня неразрывно связывается воспоминание о моем юношестве, то есть о сороковых годах. Да и не только для меня лично, но и для всех нас, сверстников, в этих двух словах заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание <…> Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла нам уверенность, что «золотой век» находится не позади, а впереди нас… Словом сказать, все доброе, все желанное и любвеобильное — все шло оттуда… В особенности эти симпатии обострились около 1848 года… Когда грянула февральская революция, энтузиазм дошел до предела… Громадность события скрадывала фальшь отдельных подробностей и на все набрасывала покров волшебства. Франция казалась страной чудес»[283].
279
В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 31, стр. 162.
280
О содержании этого понятия см. в статье Салтыкова «Современные призраки» и в комментарии к ней в т. 6 наст. изд., стр. 381 и 676.
281
В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 14, стр. 237.
282
Слова из рукописного варианта гл. VI в развитых странах «За рубежом». См. стр. 594.
283
Ср. с этой характеристикой слова В. И. Ленина о том же времени, когда «Франция разливала по всей Европе идеи социализма — и когда восприятие этих идей давало в России теории и учения Герцена, Чернышевского» (В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 1, стр. 271).