Возмездие

    В арьергарде, сдерживая наседавших эсэсовцев, отбивались бойцы Бондаренко. Отбивались короткими автоматными очередями, гранатами. И врукопашную — прикладами и ножами.

    Танки и бронетранспортеры немцев увязли в болоте. Некоторые из них горели, подожженные огнем бронебойщиков.

    Но все меньше оставалось защитников позади отряда Алиева.

    Те, кто был впереди, упрямо шли через болото, выбрались наконец к руслу горной реки, которая вырывалась из ущелья, и двинулись дальше по белым камням, по воде, стараясь как можно скорее уйти под прикрытие скал…

    Когда появился самолет-разведчик, они остановились. Самолет пролетел почти над их головами и ушел в сторону от полигона.

    — Поздно, — сказал Озеров. — Теперь не достанут коршуны…

    До спасительных скал, под которые убегала река, было уже недалеко…

    Фронтовая хроника осени 1944 года. Распутица. Советские войска медленно, но неуклонно продвигаются вперед.

    Позиционная война на Западном фронте. Наступление союзников застопорилось. Американские солдаты в окопах.

    Тотальная мобилизация всех сил в Германии…

    Польский хутор в предгорьях Татр. Несколько домов и сараев на склоне горы, густо поросшей осенним лесом.

    Мелкий дождь моросит по желтым листьям, устилающим землю, по соломенным крышам сараев, по каскам, плащ-палаткам и усталым лицам бойцов, бывших узников и польских партизан… Они вносили раненых в дом, укладывали на полу и, выйдя во двор, жадно затягивались самокрутками, которые передавали друг другу…

    В доме над ранеными хлопотали Катя Ярцева и две польские женщины— старая и молодая. И еще здесь были дети, которые испуганно глядели на кровь и раны.

    На подоконнике капитан Озеров чинил рацию.

    А в маленькой светелке, отгороженной ситцевой цветастой занавеской, на узкой девичьей кровати лежал Алиев.

    Повернув голову, он смотрел мимо Млынского, сидевшего рядом, мимо Ерофеева, заваривающего какую-то травку, смотрел в распахнутое окно, за которым был виден мокрый желтый лес на склоне горы, серые скалы, прятавшие вершины в низких тучах, и кроваво-яркие гроздья рябины, одиноко стоявшей на поляне…

    — А мне… все-таки везет… — Алиев помолчал и добавил — Родиться в горах и умереть в горах… Хорошо.

    — Прекрати, Гасан.

    — Что? — усмехнулся Алиев. — Умирать?.. Я бы рад… Ты не рви себе душу, Иван. Они думают, с нами покончено… Успокоятся. А ты ударишь снова. Там, где не ждут… И за меня отомстишь.

    К Алиеву склонился Ерофеев с кружкой, но тот отстранил его руку.

    — Не надо… Оставь.

    — Выпей, комиссар. Еще деда Матвея травка. Нутро согреет — полегчает.

    — Деда Матвея? Ну ладно…

    Пока Алиев, голову которого поддерживал Ерофеев, пил отвар, в светелку вошла Катя Ярцева. Присев на койку, взяла запястье безжизненно лежавшей на одеяле руки Алиева. Не сразу нащупала слабый пульс. Млынский смотрел на нее с надеждой, но Катя, вздохнув, бессильно пожала плечами.

    — Спасибо, — сказал Алиев, не открывая глаз, и улыбнулся. — И правда — легче… А, доктор? Помнишь, Ирина?..

    Катя Ярцева испуганно посмотрела на Млынского, но тот сделал ей знак: молчи. Алиев продолжал:

    — Бой у моста, и ты… На свадьбе у вас погулять хотел… В Баку зайди к моим… Не забывай… — Он открыл глаза, сделал усилие приподняться. — Ерофеич… У рябины… Там… — Откинулся на подушку и затих.

    Холодный рассвет осветил вершины гор, покрытые снегом. Глухо стучал заступ.

    Аккуратно отложив вырезанный дерн, Ерофеев рыл в каменистой земле под рябиной могилу.

    В светелке было темно, только серый сумрак рассвета проникал в окно.

    Тело комиссара, неестественно вытянутое, лежало на койке, накрытое с головой шинелью.

    На табурете понуро сидел полковник. Без фуражки. Опершись на колени локтями, он едва заметно покачивался и всхлипывал, не в силах справиться с горечью утраты.

    В окошко постучали и тихо окликнули:

    — Товарищ полковник!

    — Сейчас… — Млынский вытер лицо ладонью. Надел фуражку и вышел.

    Уже рассвело, когда Ерофеев, стоя на коленях, аккуратно укладывал последние куски дерна на могилу комиссара Алиева под рябиной. Млынский стоял рядом сняв фуражку. Утренний ветер шевелил его волосы…

    Мимо, растянувшись двумя цепочками, проходил отряд. Все: и бойцы, и соратники комиссара, и бывшие заключенные, и польские партизаны — все без головных уборов… И почти у каждого на плече— жерди носилок с ранеными и автомат или винтовка за плечом…

    — Запомните это место, товарищи! — говорил, обращаясь к проходящим, полковник. — Запомните и расскажите вашим детям и внукам, как умирали коммунисты за их свободу и счастье… Вечная слава героям! Смерть фашизму!.. Запомните это место, товарищи!..

    Отряд уходил в горы.

    Последними следом за Млынским шли разведчики и Ерофеев. С гор наползал туман.

    На одном из поворотов узкой горной тропы Млынский остановился и обернулся.

    Далеко внизу едва виднелись крыши хуторских домов и сараев, одинокая рябина на поляне и серые фигурки немецких солдат, пересекавших поляну косой, неровной цепью…

     Часть вторая

    Берег Северного моря. Песчаные дюны, поросшие лесом. На полянах, под зелеными маскировочными сетями, стоят, задрав кверху боеголовки, ракетные комплексы Фау-2. Вытянулись в строю солдаты и офицеры ракетных расчетов.

    Солнце медленно опускается в море…

    На значительном удалении от боевых позиций, под землей, в комфортабельно оборудованном командном пункте, сидит, развалившись в кожаном кресле, рейхсмаршал Геринг.

    Здесь же — командир ракетного подразделения генерал Метц, рейхскомиссар по производству и эксплуатации ракет группенфюрер Каммлер, группенфюрер Вольф, генерал Дорнбергер, конструктор Фау-2 фон Браун и другие.

    Геринг берет микрофон, с чувством начинает:

    — Доблестные солдаты, офицеры и генералы рейха! Наступает долгожданная и торжественная минута…

    Репродукторы разносят речь Геринга над ракетными позициями. В сумерках сурово и мрачно выглядят сами ракеты, суровы и мрачны лица солдат в строю…

    — Мы обрушим неотразимый и мощный удар, — продолжает Геринг, — на головы наших врагов — надменных саксов и поставим их на колени! Поздравляю вас с этим радостным днем! С нами бог! Хайль Гитлер! — Он закончил, оглядел присутствующих — каково впечатление? — и передал микрофон Метцу.

    — Внимание! — выкрикнул Метц в микрофон. — Расчеты, слушай мою команду: объявляю пятиминутную готовность!..

    Солдаты торопливо снимают с ракет маскировочные сети. Из-за облаков появляется луна, и в свете ее серебром отливают мощные корпуса Фау-2.

    На командном пункте Геринг что-то пьет из большого бокала. Волнуются фон Браун и Дорнбергер.

    Голос из репродуктора. Пятиминутная готовность всеми расчетами принята!

    — Объявляю трехминутную готовность! — командует Метц.

    — Трехминутная готовность принята! — снова прозвучало из репродуктора.

    — Всем расчетам — в укрытие! — командует Метц.

    — Все расчеты находятся в дотах! — отзывается репродуктор. Метц смотрит на циферблат часов, потом на Геринга. Тот величественно кивает…

    — Пуск! — кричит в микрофон Метц.

    И в то же мгновение раздался оглушительный грохот. Над позициями взметнулись столбы огня, и все заволокло дымом и тучами пыли.

    Ракеты дрогнули, поднялись и, словно кометы, оставляя за собой огненные хвосты, устремились в небо…

    Геринг протянул фон Брауну обе руки.

    — Поздравляю вас, Браун! Это великолепно!

    — Это самый радостный день в моей жизни, — широко улыбнулся фон Браун.

    — Хайль Гитлер! — Геринг поднял бокал. — За наше чудо-оружие! За победу!..

    Голос из репродуктора. Господин рейхсмаршал! Докладывает генерал-майор Шмидт. По данным с наших наблюдательных пунктов на побережье, в море и в воздухе, из тридцати стартовавших ракет Фау-2 до Лондона долетели шестнадцать. Восемь взорвались в воздухе. Четыре упали в море. Две не вышли из пусковых установок…