Страница 165 из 170
…как Антоний в Египте ведет исключительно изнеженную жизнь. — Марк Антоний, римский государственный деятель, увлекся во время управления восточными провинциями египетской царицей Клеопатрой и поражал воображение современников характером своей жизни в Египте.
…явился… Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского по семинарии. — Как уже отмечалось выше, образ статского советника Беневоленского в «Истории одного города» во многом схож с образом M. M. Сперанского — крупного государственного деятеля начала XIX века и одного из активнейших участников комиссии по составлению нового законодательства.
Сидя на скамьях семинарии, он уже начертал несколько законов… — Страсть к «сочинительству», по словам его биографа М. А. Корфа, с детских лет владела и М. М. Сперанским (см.: М. Корф. Жизнь графа Сперанского, т. 1, СПб. 1861).
…напомнит ли он собой глубокомыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон. — Ликурги Дракон — легендарные древнегреческие законодатели. Первый из них ввел в Спарте строгие законы и выступил против роскоши и богатства; второй прославился своей суровостью, требуя смертной казни даже за незначительные нарушения норм «общественного поведения».
…следующим образом описывает свои колебания… — В примечании к этим словам в журнальном тексте Салтыков писал:
«Справедливость требует засвидетельствовать, что многие выражения этого письма предвосхищены Беневоленским из Переписки Сперанского с Цейером» («Русск. архив», 1870, № 1). Изд.».
Действительно, как это будет показано дальше, пародийное использование Салтыковым переписки Сперанского с Цейером встречается в «Истории одного города» довольно часто.
…это, собственно, даже не законы, а скорее, так сказать, сумрак законов. — «Когда <…> ощущаешь <…> влечение к занятиям божественным, — писал Сперанский в одном из своих писем к Цейеру, — тогда следует оставить молитву умную (размышления, рефлексии, рассуждения о вере) и постепенно привыкать к тому, чтобы находиться в общении с богом помимо всяких образов, всякого размышления, всякого ощутительного движения мысли. Тогда кажется, что в душе все молчит: не думаешь ни о чем; ум и память меркнут и ие представляют ничего определенного, одна воля кротко держится за представление о боге, представление, которое кажется неопределенным, потому что оно безусловно и что оно не опирается ни на что в особенности. Тогда-то вступаешь в сумрак веры» (РА, 1870, № 1, стр. 176–177). Используя фразеологию Сперанского, Салтыков подчеркивает сознательную неопределенность «законов», которые хотел ввести в Глупове Беневоленский и которые в этом отношении откровенно напоминали собой реальные русские законы. «О наших законах, — записывает, например, в своем дневнике П. А. Валуев, — Сперанский отзывался, что их надлежит писать неясно, чтобы народ чувствовал необходимость прибегать к власти для их исполнения. Гр. Блудов присовокупил: «Это, впрочем, была не его мысль, а покойного государя» («Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел», т. 1, изд. АН СССР, М. 1961, стр. 76–77).
…казалось предосудительным даже утереть себе нос, если в законах не формулировано ясно, что «всякий имеющий надобность утереть свой нос — да утрет». — Рецензируя в 1869 году книгу Г. Бланка «Движение законодательства в России», Салтыков особое внимание обратил именно на это стремление большинства русских законодателей регламентировать каким-либо «уставом» или «законом», в сущности, почти каждый шаг «обывателей», вместо того чтобы по возможности четко и ясно определить их «права» и «обязанности». «Закон, — говорит он (Бланк. — Г. И.), — иронизирует по этому поводу сатирик, — есть правило для руководства в известных обстоятельствах… «В сей лес за грибами ходить запрещается», «в сем месте мочиться не дозволяется», «сей книге цена рубль»… черт возьми! Ведь все это законы! все это правила для руководства в известных обстоятельствах!»
Проповедник, — говорил он, — обязан иметь сердце сокрушенно… — «Сердце сокрушенное», — утверждал в одном из своих писем Сперанский, — не есть выражение метафорическое — это истинное и положительное ощущение; чувствуешь, как оно сокрушается, стирается в прах. Не бойтесь слишком измять его, напротив того, разорвите его окончательно, свидетельствуя, так сказать, публично об этом внутреннем раскаянии: хочу сказать, исповедуясь в церкви…» (РА, 1870, № 1, стр. 182).
…сам Наполеон разболтал о том князю Куракину во время одного из своих petits levés. — А. Б. Куракин — русский посол в Париже перед войной 1812 года, пользовавшийся, как ему казалось, особым расположением Наполеона. Petits levés («малые вставания») — так назывались особо доверительные утренние приемы у французских королей, происходившие в их спальнях.
…проследовал в тот край, куда Макар телят не гонял. — В тайных сношениях с Наполеоном был обвинен и M. M. Сперанский, отстраненный в 1812 году от государственной службы и высланный сначала в Нижний Новгород, а затем в Пермь. «Как ни воздержан был он в речах своих, — пишет об этом событии Ф. Ф. Вигель, — но приятных, сильных своих ощущений при имени нашего врага он скрывать не мог. В глазах людей, окружавших царя, <…> это одно уже было великим преступлением и было важнейшим орудием к обвинению его» (Ф. Ф. Вигель. Записки, т 2, М. 1928, стр. 9).
Командовал-с; стало быть, не растратил, а умножил-с. — При Екатерине II, пишет Л. Сегюр, «полковые командиры… считали делом совершенно естественным и законным получать… от 20 до 25 тысяч рублей ежегодной прибыли» («Записки графа Сегюра», стр. 73). Беззастенчивое воровство в армии открыто давало о себе знать и во все последующие годы, приняв совершенно невиданные размеры во время Крымской войны.
О железных дорогах тогда и помину, не было… — Первая железная дорога в России (Петербург — Царское Село) построена в 1837 году.
…не для того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное подорвать. — Вслед за этим Салтыков писал в журнальном тексте произведения:
Должно, впрочем, сознаться, что такое непрерывное возрастание всеобщего довольства не могло не казаться неестественным, особливо если принять в соображение, что видимая его причина заключала в себе нечто, не совсем обычное. Прыщ ничего не делал, ни во что не вмешивался, даже не требовал, чтобы жители смотрели в оба, и вот от этого-то ничегонеделания, от этого невмешательства, вдруг словно расперло всех глуповцев от благополучия! Сделались они поперек себя шире, стала у них земля родить сторицею, стада умножались, пчелы расплодились необыкновенно, даже в реке начала попадаться такая рыба, какой прежде и не видано… Как хотите, а это хоть кого озадачит.
Вскоре эта тема — «самая лучшая администрация заключается в отсутствии таковой» — получила самостоятельную разработку в рассказе «Единственный. Утопия» из «Помпадуров и помпадурш» (см. выше стр. 220).
…но ничего не забыл, и ничему не научился — слегка измененные писателем слова Талейрана о вернувшихся во Францию после свержения Наполеона Бурбонах и эмигрантах-роялистах: «они ничего не забыли и ничему не научились». См. т. 6, стр. 591.
Поклонение мамоне и покаяние*
Впервые — ОЗ, 1870, № 4, стр. 553–582 (вып. в свет 9 апреля).
Глава «Поклонение мамоне и покаяние», начинающаяся с очень важных для понимания «Истории одного города» прямых авторских суждений о трагических «провалах» истории и неизбежно вызываемых ими «отсрочках» общественного развития, построена в основном на сатирическом переосмыслении Салтыковым некоторых исторических материалов о царствовании Александра I (встреча Александра с Крюднер, деятельность секты Татариновой, ссылка академика Лабзина и т. д.). Вместе с тем большое внимание в этой главе, написанной в самый разгар острейшей политической кампании по насильственному упрочению в стране — особенно среди учащейся молодежи — устойчивых религиозно-догматических представлений о некогда предопределенном свыше характере всего бытия, писатель сознательно уделяет исконному «глуповскому миросозерцанию», активно поддерживаемому «начальством» и служащему целям закабаления и без того «ошеломленного» обывателя. Тесно переплетаясь друг с другом, рассказ о градоначальнике Грустилове и рассказ о борьбе «убогих» с крамольным «духом исследования» показывают, что порабощение глуповцев основывается не только на «силе», но и на «оглуплении» «массы», последовательном подавлении в ней всех проблесков мысли, так или иначе угрожающих «цельности» глуповской жизни. Поэтому эпизод с Линкиным, завершающий рассказ о Грустилове, подготавливает в какой-то мере и появление в Глупове «прохвоста» Угрюм-Бурчеева, прямо объявившего «разум» своим злейшим врагом, и финальную сцену начавшегося долгожданного пробуждения глуповцев, понявших наконец связь между собственной неизменной покорностью и различными «капризами» нелепой глуповской «истории».