Страница 195 из 210
Салтыков не зовет в итоге своих горьких рассуждений к отказу от «протеста». Он ищет условий, при которых «протест» против «предрассудков», то есть против существующих форм жизни, был бы выгоден протестующему, вел бы к его «победе». «Мало сознавать ненужность и вред предрассудка, — формулирует Салтыков свою мысль в октябрьской хронике 1864 г., — а нужно еще прийти к убеждению, что силы, необходимые для его сокрушения, имеются в наличности и притом достаточны для того, чтобы надолго не скомпрометировать дорогого дела. Ибо протест дело великое, и для людей, не выходящих из общего уровня, почти немыслимое без ясных и верных шансов на успех…»
И в апрельской и в октябрьской хрониках Салтыков считает необходимым со всей определенностью подчеркнуть, что все то критическое, что было им сказано по поводу «протеста своими боками», «нимало не умаляет подвига тех, которые, несмотря на малые шансы успеха, все-таки протестуют, все-таки страстно преследуют свою мысль сквозь все неудачи и препятствия».
Но Салтыков ставит вопрос о «незащищенности» людей «страстной мысли» и «подвига», о ненормальности такого положения, при котором общество бессильно оградить своих «истинных деятелей» от угрожающего им «жала смерти».
Эта часть апрельской хроники представляет особенный интерес для историко-революционного комментария. За несколько дней до того, как Салтыков взялся за перо, правительство Александра II утвердило каторжный приговор Чернышевскому (7 апреля 1864 г.). Вряд ли возможны сомнения в том, что тема трагической судьбы «истинных деятелей» России возникла в апрельской хронике как непосредственный отклик Салтыкова на гражданскую гибель великого революционера. Но, как всегда, Салтыков обобщает. Его широкая разработка темы относится и ко всем другим революционным силам, жестоко страдавшим от правительственных преследований (аресты М. Л. Михайлова, Н. А. Серно-Соловьевича, В. А. Обручева, казнь З. Сераковского и т. д.).
Но не только против правительства — непосредственного виновника гибели или угнетения «людей страстной мысли и протеста» — направлены критика и гнев Салтыкова; не в меньшей мере он обвиняет и общество, неспособное защищать своих «истинных деятелей», «заслонять» от «жала смерти» то «лучшее и прекраснейшее», соками чего само же оно питается.
Вместе с тем Салтыков указывает еще на одно обстоятельство, парализующее активность «русского передового деятеля» — демократа, социалиста, революционера. Такой деятель помимо внешнего гнета испытывает и гнет внутренний. Он подавлен огромностью разрыва, существующего между сферой его мысли, устремленной к «гармонии будущего» — и реальным умственным уровнем и практическими запросами масс.
Наряду с риском «очутиться в самом оскорбительном одиночестве», работе передовой мысли мешает также ее незащищенность от «мелочей» повседневности. Вследствие их натиска «истинный деятель» вынуждается не только «работать и создавать» — «он, сверх того, должен позаботиться и о способах» к ограждению чистоты и целости своих убеждений. Он принужден заботиться об этом сам, отвлекаясь от своих основных задач, потому что: «Нет у него волчцов! нет пламенных, преданных, не размышляющих волчцов!». Волчец — род колючей сорной травы. Она специально выращивалась в виде изгородей, ограждающих посев от скота. Это практическое назначение волчца дает ключ к расшифровке салтыков-ского иносказания. Волчцы-люди (именуемые в том же значении «нижними чинами мысли», «чернорабочими», «купидонами») не играют самостоятельной роли в сфере борющейся мысли и не должны претендовать на эту роль. У них должно быть всего лишь одно «драгоценное качество» — «благонамеренность». В данном контексте это слово следует понимать не в ироническом ключе, обычном для салтыковской сатиры и публицистики, а как обозначение неразмышляющей преданности «волчцов» по отношению к людям мысли. Занятия «волчцов» должны заключаться не только в том, чтобы брать на себя отвлекающую и истощающую людей мысли борьбу с мелочами житейской практики, и не только с тем, чтобы утучнять и разрыхлять для сеятеля почву, а затем охранять посеянное. «Волчцы» обязаны к большему: они должны жертвовать собой и «самоотвергаться» ради «истинных деятелей».
Рассуждение о «волчцах» вводит в другой комплекс проблем, глубоко занимавших Салтыкова, — о принципах «организации» сил для борьбы за общественные идеалы, за будущее, в том числе и для революционной борьбы, на эзоповском языке Салтыкова — «войны». Об этих вопросах говорится как в комментируемой апрельской хронике, так и, более подробно, в следующей, октябрьской, начинающейся словами: «Итак, история утешает…». В этой последней статье, где также упоминаются «волчцы», Салтыков признает неизбежность и в этом смысле «необходимость войны», то есть революции, при определенных обстоятельствах. Однако «война» — это зло. Она «претит» людям мира и гармонии, потому что: «В мире разумном, в том идеальном мире, до представления которого может по временам возвыситься наша мысль, насилие немыслимо». Итак, следуя учениям утопического социализма и своему просветительскому этизму, Салтыков признает революционное насилие теоретически не только неразумным, но и «немыслимым». Но основанная на насилии «война» существует. Пытаясь найти выход из этой дилеммы и примирить теоретическое отрицание революционного насилия с фактическим признанием его необходимости, как крайнего способа разрешения общественных противоречий, Салтыков выдвигает характерный для всего строя его рассуждений проект организации сил для ведения «войны». Согласно этому проекту «организация» должна состоять из «инициаторов» или «людей мысли» и «чернорабочих» или «нижних чинов мысли». Первые не должны покидать сферы мысли, вторые — сферы практического дела. Таким образом, — думал Салтыков, — вся грубая сторона ведения «войны», связанная с насилием, все «мелкие подробности, вся горечь и неприятность, неразлучные с процессом проникновения мысли в практику», падут на долю преданных «чернорабочих» (они же «волчцы»), что позволит людям мысли сохранить дорогие им убеждения во всей их чистоте и цельности.
Мысли Салтыкова о принципах организации сил для ведения «войны» не соответствовали ни формам революционного движения тех лет, ни требованиям единства теории и практики, предъявлявшимся к участникам этой борьбы ее вождем Чернышевским. «Революционеры 61-го года» (Ленин), первая «Земля и воля» не знали разделения своих рядов на люден мысли и чернорабочих дела. План Салтыкова свидетельствует о том, что писатель был далек от осведомленности в делах тогдашнего революционного подполья и развивал мысль утопическую. В этом отношении интересно указать на близость плана Салтыкова со столь же утопическим, но более ранним проектом, изложенным Огаревым в 1859 г. в документе, условно озаглавленном «Цели, методы и организация общества». Согласно «проекту» Салтыкова, действующие революционеры не мыслят, мыслящие не действуют. Согласно проекту Огарева, тайное революционное общество также должно состоять из немногих теоретиков-руководителей — «мыслящего миноритета», который должен создавать себе живые отношения с «немым множеством» — армией слепо повинующихся нерассуждающих исполнителей[172].
«Проект» Салтыкова, предназначавшийся для опубликования в легальной печати, уже по одной этой причине не может рассматриваться в непосредственной связи с попытками революционеров, уцелевших после разгрома 1862–1863 гг., продолжать строительство тайной революционной организации. Выступление Салтыкова было теоретическим и относилось к более общему аспекту вопросов о путях и способах борьбы за переустройство действительности. Кроме того, это выступление было полемически заострено продолжавшимся спором с деятелями «Русского слова», которые именуются «лилипутиками и лилипутченками мысли» и которым Салтыков отказывает в праве считаться истинными деятелями. Впоследствии Салтыков уже не возвращался к столь абсолютным противопоставлениям людей мысли и практического дела, великих идеологов социально-политической борьбы и ее неразмышляющих «чернорабочих».
172
ЛН, т. 61, М. 1953, стр. 499.