Страница 182 из 191
В 60-х годах славянофилы, отстаивая православие и самодержавие, стали искать поддержки своих позиций «в огне и мече», что понимал даже Достоевский (см. редакционную статью в журнале Достоевского «Время»: «Девятнадцатый нумер «Дня», 1862, № 2). Но было среди славянофилов и народолюбивое крыло, приближавшееся к некоторым оттенкам народничества. Славянофильское народолюбие явственно отразилось в творчестве Кохановской, что и объясняет мягкий тон критики Салтыкова.
Очень важно рассуждение Салтыкова об отношении интеллигенции («пропагандистов-образователей») к народной массе. Оно имело в 60-х годах весьма актуальный характер. Разновидность славянофилов, «почвенничество» (лидерами которого были Достоевский, Ап. Григорьев, Страхов, Данилевский и др.) призывало интеллигенцию духовно разоружиться и преклониться перед уровнем тогдашнего «народного» сознания. Если нельзя возвысить народ до себя, то надо самому опуститься до его уровня, то есть до его тогдашней отсталости и темноты, — доказывал Достоевский. «Не многому могут научить народ мудрецы наши, — писал Достоевский в «Записках из Мертвого дома», — даже утвердительно скажу — напротив: сами они еще должны у него поучиться»[181]. С этими и подобными ему взглядами Салтыков и спорит энергично, в том числе и в разбираемой рецензии.
В рецензии на повести Кохановской ясно обнаруживается родство критики Салтыкова с критикой Добролюбова.
Реальная критика, писал Добролюбов, не судит писателя по его намерениям, по его «силлогизмам». Она «относится к произведению художника точно так же, как к явлениям действительной жизни: она изучает их, стараясь определить их собственную норму, собрать их существенные, характерные черты». Она ищет действительный взгляд писателя на мир, «служащий ключом к характеристике его таланта», «в живых образах, создаваемых им» («Темное царство». — Н. А. Добролюбов, Собр. соч., т. 5, М. —Л. 1962, стр. 20, 22).
Кохановская, принадлежавшая по своему мировоззрению к направлению славянофилов, печаталась в «Русском вестнике» Каткова и во «Времени» Достоевского. Убедительно опровергнув «бедные и фальшивые» воззрения Кохановской, Салтыков делает, однако, следующий вывод: «…но здесь не в них и дело…описываемая автором жизнь именно такова; она именно составлена из насильств и лжей, которые, однако ж, вследствие известных условий, не признаются ни насильством, ни ложью. Что нужды до того, что ни сама героиня, ни автор за нее не протестуют: за них протестует сама судьба героини». Вполне в духе Добролюбова, Салтыков не отождествляет художественного мышления писателя с его публицистическим мышлением. Он ищет и находит «собственный взгляд» художника не в его публицистических намереньях, а в созданном последним образном мире, хотя и понимает, вслед за Добролюбовым, что уродливое мировоззрение может в той или иной мере отразиться на правдивости и совершенстве мастерства писателя. Так и Кохановская к реальной драме существования подневольного человека пришивала «славянофильский водевиль».
«..истина призрачна», «…мир призраков». — Понятия «Призраки» см. в т. 6 наст. изд. и в книге: В. Кирпотин. Философские и эстетические взгляды Салтыкова-Щедрина, М. 1957, гл. «Призраки».
…будет искать в будущем те идеалы, в которых отказывает разорванное и колеблющееся настоящее. — Ср. со следующими словами Салтыкова: «Литература провидит законы будущего, воспроизводит образ будущего человека» («Современная идиллия»).
Высший общественный идеал заключается… в том, чтобы интересы частного лица и интересы общества шли рука об руку, не только не
мешая друг другу, но взаимно друг другу помогая. — Здесь формулировка высшего общественного идеала совпадает у Салтыкова с формулировкой Герцена. «Понять всю ширину и действительность, — писал Герцен, — понять всю святость прав личности и не разрушить, не раздробить на атомы общество — самая трудная социальная задача. Ее разрешит, вероятно, сама история для будущего, в прошедшем она никогда не была разрешена» (А. И. Герцен. Письма из Франции и Италии. — Собр. соч., т. V, изд. АН СССР, 1955, стр. 62).
Здесь вся суть заключается единственно в непосредственной силе таланта, и чем выше эта последняя, тем более даст она правды читателю, даже, быть может, и помимо воли самого художника. — Взгляд на значение таланта, выраженный Салтыковым в рецензии на сочинения Кохановской, совпадает со взглядом Добролюбова, который писал: «Талант есть принадлежность натуры человека… он не отдаст себя на служение неправде и бессмыслице, не потому, чтобы не хотел, а просто потому, что не может, — не выйдет у него ничего хорошего, если он и вздумает понасиловать свой талант» («Луч света в темном царстве» — Н. А. Добролюбов, Собр. соч., т. 6, М. —Л. 1963, стр. 313).
…источник сочувствия к народной жизни, с ее даже темными сторонами, заключается… в том… что в ней одной заключается все будущее благо, что она и в настоящем заключает в себе единственный базис, помимо которого никакая человеческая деятельность немыслима. — В рецензии на повести Кохановской Салтыков уже в совершенно зрелом виде формулирует понимание народа, легшее в основу всей его дальнейшей литературной деятельности (см., например, неотправленное письмо в редакцию «Вестника Европы» в апреле 1871 г. по поводу «Истории одного города»).
Стихотворения А. А. Фета. Издание К. Солдатенкова. 2 части. Москва. 1863*
«Совр.», 1863, № 9, отд. II, стр. 83–87.
Рецензия написана на двухтомное издание стихотворений Фета 1863 г., подводившее итог его двадцатипятилетней работы. Фет для Салтыкова «высокий поэтический талант» («Наша общественная жизнь», апрель 1863 г.). Его стихотворения дышат «самою искреннею свежестью», они «прелестны», и, «бесспорно», что не только в русской, но и в «любой литературе редко можно найти стихотворение, которое своей благоуханной свежестью обольщало бы читателя в такой степени», как знаменитое «Шепот, робкое дыханье…».
Тонко и точно характеризует Салтыков поэтический мир Фета. Это «мир неопределенных мечтаний и неясных ощущений», в котором все зыбко, эскизно, все подчинено не мысли, а вспышкам настроений и «тревогам желаний». Но как раз эти элементы импрессионизма и иррационализма фетовской поэзии, а также ее тематическое содержание — только природа и любовь — противостоят салтыковской просветительской эстетике, построенной на страстном возвышении в искусстве мысли и большой общественной темы. Отсюда — признание идейной бедности мировоззрения и стихов Фета, несмотря на их высокое художественное достоинство.
Остро полемический характер выступления Салтыкова объясняется прежде всего эстетической позицией Фета в конце 50-х — начале 60-х годов, его пропагандой искусства, свободного от общественных и гражданских интересов современности. (См. например, заявления Фета в статье 1859 г. «О стихотворениях Тютчева»: «Вопросы о правах гражданственности поэзии между прочими человеческими деятельностями, о ее нравственном значении считаю кошмарами, от которых давно и навсегда отделался»[182].)
Резкость памфлетных характеристик в рецензии заострена отношением Салтыкова, как и всего демократического лагеря, к реакционно-помещичьей публицистике Фета этого времени. С его «письмами» «Из деревни», печатавшимися в 1862–1863 гг. в «Русском вестнике», Салтыков ядовито полемизировал в апрельской хронике «Нашей общественной жизни» (см. в т. 6 наст. изд.). Кроме того, летом 1863 г. Фет написал при участии В. П. Боткина злобный памфлет на «Что делать?» Чернышевского, который ему не удалось напечатать, но о существовании которого было известно в редакции «Современника»[183]. Однако, в отличие от других критиков демократического лагеря (см., например, «Искра», 1863, № 23 и 24; «Русское слово», 1863, № 6, отд. II, стр. 62–67), полностью переносивших отрицательные оценки публицистики Фета на его поэзию, Салтыков в своей рецензии стремился разобраться в сильных и слабых сторонах творчества Фета.
181
Ф. М. Достоевский. Собр. соч., т. 3, Гослитиздат, М. 1955, стр. 550.
182
«Русское слово», 1859, № 2, стр. 64, 84.
183
«Литературное наследство», т. 25–26, М. 1935, стр. 483–599.