Страница 22 из 165
Фурначев. Что и говорить, моя почтенная! Уж ваша жизнь какая! вы дама в самой поре, вам бы жениха да и жениха еще надобно… Вот и я часто Настасье Ивановне говорю, что-то поделывает наша почтенная Анна Петровна? вот истинная-то страдалица!
Настасья Ивановна. Уж что правда, то правда, Анна Петровна; я вот хоть и дочерью папеньке прихожусь, а, кажется, ни за что бы на свете этакой муки не вытерпела.
Фурначев. Ничего, бог милостив, не останетесь без возмездия… Вспомните, сударыня, что бог на небеси призирает труждающихся!
Живоедова. Так-то так… хорошо, кабы ваша правда была, Семен Семеныч. А то вот как придется на старости-то лет опять в чужие люди идти!
Фурначев. Не говорите этого, сударыня. Бог именно видит, кто чего заслуживает, а добродетельные люди всегда и на сем и на том свете мзду для себя получали. Это уж я по себе заключать могу.
Живоедова. Хорошо, кабы на сем-то, Семен Семеныч, а то вот Прокофий-то Иваныч думает, что и раздор-то весь промеж них через меня вышел, так он с меня и рубашку-то последнюю, пожалуй, в ту пору сымет… А разве я виновата тут? Разве виновата я, что он не захотел сермяжником остаться, да и сына обнатуриться нудить стал? Разве не говорила я в ту пору Прокофию-то: подари ты ему мочалку-то свою! да не женись на Маврушке! Так он не то чтобы доброго слова послушаться, еще выдумал на другой день в баню с супругой-то пойти: это, говорит, по старому русскому обычаю. Только смех, право!
Фурначев. Да, крепонек-таки любезнейший братец.
Живоедова. Вы одно то возьмите, что у него сын ведь есть, тоже чин имеет, у губернатора по поручениям служит!.. А ну, как он, губернатор-от, проведамши про такой-то страм, да спросит Гаврюшеньку-то: «А чей, мол, это отец, без стыда безо всякого, гнусным манером в баню ходит?» Ведь тогда молодцу-то от одного от страму хоть в тартарары провалиться!
Настасья Ивановна. Просто даже скверно смотреть на этого Прокофья, голубушка Анна Петровна. Намеднись вот в церкви, так при всех и лезет целоваться — я даже сгорела от стыда… Вы возьмите, Анна Петровна, я ведь статская советница, в лучших домах бываю, и вдруг такой афронт!
Живоедова. А ведь это он, сударыня, с озорством сделал. Он даром что смирно смотрит, а ведь тоже куда озороват!
Настасья Ивановна. И я то же говорю, да вот Семен Семеныч все не верит… кабы не Семен Семеныч, так я бы, кажется, давно ему в бороду наплевала.
Фурначев. Излишняя чувствительность, Настасья Ивановна, ведет лишь к погибели. Кто может предвидеть, какими тайными путями ведет провидение человека? По моему мнению, почтеннейшая Анна Петровна, человек самое несчастное в мире создание. Родится — плачет, умирает — плачет. Следовательно, Настасья Ивановна, нам нужно с кротостью нести тяготы наши. Так ли?
Живоедова. Это правда, Семен Семеныч.
Фурначев. Ты бы вот, Настасья Ивановна, в горячности чувств своих, плюнула Прокофью Иванычу в бороду, а кто знает? может быть, еще и пригодится тебе эта борода? Человек, в своей кичливости, предпринимает иногда вещи, в которых впоследствии горько раскаивается, но недаром гласит народная мудрость: не плюй в колодец — испить пригодится… Может быть, почтеннейший Прокофий Иваныч и есть тот самый колодец, о котором гласит пословица? Каково же тебе, сударыня, будет, если после испить-то из него придется?
Настасья Ивановна. Чтой-то ты, душечка, как говоришь скучно! Даже спать хочется.
Фурначев. Полезные истины всегда скучно выслушивать, сударыня. Только зубоскальство модных вертопрахов приятно ласкает слух женщины. Но истина, хотя и не столь привлекательна, зато спасительна. Так ли, почтеннейшая Анна Петровна?
Живоедова. Мудрено чтой-то вы говорите, Семен Семеныч.
Фурначев (снисходительно улыбаясь). Ну-с, будем говорить попроще… Что касается до духовной, то и я сам, моя любезнейшая, того мнения, что Иван Прокофьич ее не сделает, и Прокофий Иваныч, стало быть, естественным образом достигнет желаемого.
Живоедова. Ведь он с меня рубашку снимет, Семен Семеныч!
Фурначев Это дело возможное, сударыня.
Живоедова. Хотя бы вы научили, как помочь-то этому?
Фурначев. Я об этом предмете желал бы иметь с вами откровенный разговор, Анна Петровна.
Настасья Ивановна. Мне уйти, что ли?
Фурначев Можешь уйти, Настасья Ивановна, — мы не долго…
Настасья Ивановна уходит.
Те же, кроме Настасьи Ивановны
Фурначев (притворяя плотно дверь). Мне с вами, Анна Петровна, по душе побеседовать надо.
Живоедова. Что ж, Семен Семеныч, извольте беседовать.
Фурначев (вполголоса). Я, сударыня, думаю, нельзя ли тово… (Идет снова к двери и, посмотрев, нет ли кого за нею, возвращается.) Насчет этого мы, кажется, оба согласны, что на духовную надежды мало; ведь в его мнении что духовную написать, что умереть, все один сюжет-с; стало быть, того не миновать, что не нынче, так завтра все Прокофыо Иванычу достанется…
Живоедова. Это, сударь, по всему видимо, что к тому дело клонит.
Фурначев. Стало быть, вы размыслите только, любезная Анна Петровна, какие последствия выдут для вас из этого обстоятельства. Во-первых, он вас в ту же минуту из дому выгонит…
Живоедова. Ох, батюшка, лучше и не говори!
Фурначев. Нет, сударыня, истину всегда выслушать полезно. Стало быть, он вас выгонит — это первое. Вы возьмите, моя почтенная, как вам тогда жить-то будет! Вы человек неженный, привыкли и кусок сладкий съесть, и на кроватке понежиться, и то, и другое, и третье… Каково же, сударыня, как вам вдруг голову приклонить негде будет? Как вам, может быть, в глухую темную ночь, или в зимний морозный день, придется в одном, с позволенья сказать, платье Христовым именем убежище для себя выпрашивать?
Живоедова. Ох, батюшки, чтой-то уж ты больно страшно говоришь! Неужто это и может статься?
Фурначев. Станется, сударыня, непременно станется… Но будем продолжать. Во-вторых, я полагаю, что вы и об законном супружестве иногда помышляете?
Живоедова (задумчиво). Хорошо бы, Семен Семеныч, уж куда бы как хорошо! Хошь бы вы обо мне, сироте, подумали, да из палатских за кого-нибудь высватали…
Фурначев. Это можно, сударыня. Сам я ведь знаю, что в супружеском состоянии великие сладости обретаются… Только ведь вы за какого-нибудь не пойдете, вам надобен человек солидный-с… Ну, а солидному человеку и супругу надобно такую, чтобы могла за себя отвечать. Красота телесная — тлен, Анна Петровна; умрем мы — что же от нее, от этой красоты, останется? Страшно сказать — один прах! Красота душевная, бесспорно, тоже вещь капитальная, но развращение века уж таково, что нравственные красы пред коловратностью судеб тоже в онемение приходят… Стало быть, солидному-то человеку капитал нужен настоящий-с.
Живоедова. Понимаю я это, Семен Семеныч, очень понимаю.
Фурначев. А если понимаете, так дело, значит, в том состоит, каким образом добыть приличный капитал, и об этом-то намерен я с вами теперь беседовать. (Снова подходит к двери, заглядывает в следующую комнату и возвращается. Вполголоса.) В каком месте, сударыня, у Ивана Прокофьича сундук с капиталами находится?
Живоедова. Сами, чай, знаете, Семен Семеныч, что в опочивальной под кроватью сундук.
Фурначев. Это, сударыня, не хорошо. (Задумывается.) А часто ли Иван Прокофьич себя поверяет?
Живоедова. Каждый день, сударь. У него, у голубчика, только ведь и радости, что деньги считать! Утром встанет, еще не умоется, уж кричит: Аннушка! сундук подай! ну, и на сон грядущий тоже.
Фурначев. И это не хорошо, сударыня. Позвольте, однако ж. Так как Иван Прокофьич находится в немощи и, следовательно, нагибаться сам под постель не в силах, из этого явствует, что обязанность эту должен исполнять кто-нибудь другой…