Страница 8 из 180
Но Дарья Михайловна, которая имеет весьма развитой стан и вообще удачно сложена, настаивает на необходимости живых картин. Выбор останавливается на четырех картинах: «Рахиль, утоляющая жажду Иакова»*, «Любимая одалиска»*, «Молодой грек с ружьем», «Дон-Жуан и Гаиде́*».
— Я могу взять на себя фигуру Иакова! — говорит молодой товарищ председателя уголовной палаты, Семионович, и поспешно прибавляет: — А если угодно, то и Дон-Жуана…
Дарья Михайловна в недоумении. Семионович, без сомнения, очень достойный молодой человек и отлично знает уголовные законы, но, во-первых, он имеет привычку постоянно издавать носом какой-то неприятный свист, а во-вторых, и фигура у него какая-то странная, угловатая… очень будет нехорошо! Дарье Михайловне хотелось бы отдать эти две фигуры учителю гимназии Линкину, который имеет и все нужные для того качества и к которому она чувствует род тихой дружбы.
— Вы, мсьё Семионович, будете слишком утомлены спектаклем, — говорит она.
— Это ничего, — отвечает Семионович, — я работаю скоро и легко…
— Ну, Гаиде́, Одалиска и Рахиль — об этих фигурах нечего и говорить! — вступается кругленький помещик Загржембович, — эти фигуры по праву принадлежат Дарье Михайловне; но кому отдать Ламбро?
— Архивариусу губернского правления! — предлагает Разбитной.
— Вы всегда с вашими шутками, мсьё Разбитной! — говорит Дарья Михайловна, — messieurs[16], кто желает взять на себя Ламбро?
— Я бы охотно ее взял, — вступается Семионович, — но у меня Дон-Жуан!
— Так вы Дон-Жуана уступите… хоть мсьё Линкину!
— Признаюсь вам, для меня положение Дон-Жуана больше симпатично… тут есть страсть, есть жизнь…
— Зато Ламбро может одеться в красный плащ, — замечает весьма основательно Разбитной, — и тут может быть великолепный effet de lumière![17]
— Итак, Дон-Жуан — мсьё Линкин, Ламбро — мсьё Семионович, — говорит Загржембович, — но здесь возникает вопрос, на счет каких сумм сделать костюм для Дон-Жуана, потому что мсьё Линкин не имеет даже достаточно белья, чтобы ежедневно пользоваться чистою рубашкой?
— Можно как-нибудь из благотворительных сумм, — отвечает Дарья Михайловна.
— Да кстати бы уж и рубашку ему чистую сшить, — прибавляет Разбитной, которому досадно, что Дон-Жуаном будет не он, а Линкин.
— Вы опять с вашими шутками, — сухо замечает Дарья Михайловна.
— Ну-с, хорошо-с; эта статья устроена; теперь кто же будет «Молодой грек с ружьем»?
Молодого грека должна взять на себя особа женского пола — это несомненно; ружье можно достать из гарнизонного батальона — с этой стороны тоже нет препятствия. Но кто же из крутогорских дам согласится изобразить фигуру, которая в некотором смысле делает ущерб общественной нравственности? Первое благо, которым должен обладать Молодой грек, заключается в большом и остром носе — кто из дам таковым обладает? Судили-судили, и наконец глас народный указал на коллежскую асессоршу Катерину Осиповну Немиолковскую, которая, имея точь-в-точь требуемый нос, охотно согласится облачиться и в противоестественный мужской костюм. Постановлено: отправить завтрашний день к Катерине Осиповне депутацию и усерднейше просить ее пожертвовать собой на пользу общую.
— Стало быть, живые картины улажены… Что же касается до спектакля, messieurs, — говорит Дарья Михайловна, — то он будет составлен из следующих пиес:
Действующие лица
Г. Славский Мечислав Владиславович Семионович,
Г-жа Славская Аглаида Алексеевна Размановская,
Г-жа Трефкина Анфиса Петровна Луковицына.
Г-жа Небосклонова Анна Семеновна Симиас.
Размазня Федор Федорович Шомполов (самородный комик, процветающий в палате государственных имущеетв в должности помощника чего-то или кого-то).
Прындик Леонид Сергеич Разбитной.
Экзекутор губернского правления Стуколкин.
Лакей 2-ой
Действующие лица:
Княгиня* Дарья Михайловна Голубовицкая.
Полковник Леонид Сергеич Разбитной.
Мисхорин Семен Семенович Линкин.
Надимов Мечислав Владиславович Семионович.
Дробинкин Федор Федорович Шомполов.
— Кажется, messieurs, таким образом будет хорошо? — прибавляет Дарья Михайловна, прочитав список ролей.
Все находят, что отлично.
— Теперь, господа, — вступается Семионович, — необходимо выбрать нам режиссера… Я предлагаю возложить эту обязанность на Алоизия Целестиновича Загржембовича.
— Аксиос*! — возглашают преданные.
Алоизий Целестиныч кланяется и благодарит за доверие. Он дает слово, что употребит все усилия, чтоб оправдать столь лестное поручение.
— Алоизий Целестиныч! — говорит Разбитной, — вы не забудьте, что для Шомполова необходимо, чтоб на репетициях был ерофеич и колбаса.
Все берутся за шляпы и намереваются разойтись.
— Господа! господа? — возглашает Загржембович, — как режиссер, я должен вас остановить, потому что не решен еще один важный пункт: кто будет суфлером?
— Мамаса! — говорит младший сынок Дарьи Михайловны, — я хочу быть суфьёем.
— Нет, душечка, ты будешь казачком.
— Я уз бый казачком, я хочу быть суфьёем.
— Ну, полно, душечка, ты будешь шоколад подавать!
— Я, господа, предлагаю выбрать суфлера из учеников гимназии: им часто приходится суфлировать друг другу!
— Великолепная мысль! вы золотой человек, Алоизий Целестиныч.
— L’incident est vidé![18] — восклицает Разбитной.
Все уходят, и Семионович, заранее предвкушая доставшуюся ему роль и искрививши судорожно рот, декламирует на лестнице: «И к горю моего звания, я должен сказать, что я и обижаться не вправе, пока у нас будут взяточники». В швейцарской он уже полон негодования: «Надо крикнуть на всю Россию, — провозглашает он, — что пришла пора, и она действительно пришла, — искоренить зло с корнями», — и вместе с тем делает рукою жест, как будто действительно копается ею в земле.
По всему видно, что Семионовичу пришлась очень кстати роль Надимова. Он человек молодой и горячий и потому надеется поместить в этой роли, как в ломбарде, весь внутренний жар, беспредметно накипевший в его груди.
Что касается до Разбитного, то он хотя тоже не совсем равнодушен к ожидающим его впереди сценическим тревогам, но выражает свои чувства несколько иначе, а именно: на каждой площадке лестницы производит по одному в высшей степени козлообразному антраша, — и отправляется откушать рюмку водки к доброй знакомой своей Вере Готлибовне Пройминой.
III
Наступил наконец и день первой репетиции. В провинции благородные спектакли всегда составляют эпоху и на долгое время оставляют за собой отрадные воспоминания. Особливо любят их дамы, для которых эпоха спектакля как-то фаталистически совпадает с порою возрождения и любви. Статистические исследования с последнею очевидностью доказывают, что потребность в благородных спектаклях обнаруживается преимущественно после десятого декабря, то есть в то время, когда солнце, как известно, поворачивается на лето. Хотя на дворе и гвоздят еще крещенские морозы, но в теплых гостиных уже чувствуются запахи весны; появляются цветочки на окнах, и вместе с тем начинают расцветать и сердца. И вот мало-помалу в четырех закопченных стенах провинциального театра полагается первоначальная закваска той интимной, крохотной драмы, которая потом исчерпывает собою весь провинциальный карнавал. Сценическое искусство служит здесь только предлогом, или, лучше сказать, кулисами, за которыми развиваются домашние интриги, устраиваются свидания, разыгрываются сцены ревности и т. д. С одной стороны, мечутся в глаза лица совершенно счастливые и довольные; с другой, печально выступают вперед ипохондрики, снедаемые завистью и злобой при взгляде на чужое счастье; с одной стороны, слышится тот мягкий, как будто детский смех, который самое счастье озаряет еще новым и более ярким светом, и рядом с ним раздаются болезненные вздохи, сосредоточенно вылетающие из груди какого-нибудь отвергнутого трезора. Здесь же, как будто бы для того, чтоб лучше оттенить картину, явится перед вами какой-нибудь Шомполов, который смотрит на предстоящий спектакль как на подвиг всей своей жизни, и добродушная физиономия режиссера, который обыкновенно избирается из так называемых «мышиных жеребчиков», обладающих любовным жаром в самой умеренной степени и потому способных сохранять постоянный нейтралитет. Иногда картина разнообразится наездом слишком ревнивых мужей, желающих собственными глазами удостовериться, в каком положении находится супружеская верность; но и это как-то не огорчает, а, напротив того, умиляет, потому что если уж признавать силу солнечного поворота на лето, то это признание должно быть равносильно и для мужей, и для жен. Впрочем, наезды подобного рода весьма редки, потому что провинциальные мужья народ вообще добродушный и, при объявлении им о наряде их жен для предстоящего спектакля, высказывают досаду свою отрывисто и невинно головою. «Ну, пошла пильня в ход! — говорят они, — семь без козырей! Порфирий Петрович — вы что?»
16
господа.
17
световой эффект!
18
Инцидент исчерпан!