Страница 139 из 154
Появившись впервые в цикле ранних фельетонов Достоевского, в «Хозяйке» и «Слабом сердце», образ «мечтателя» углубился в «Белых ночах» (см.: наст. изд. Т. 2). В «Петербургских сновидениях» он через 10 лет получает иные психологические оттенки. Рядом со старым типом «сентиментального мечтателя» в фельетоне в соответствии с новыми веяниями времени теперь мелькают «мечтатель-прогрессист», «мечтатель-деятель», к которым писатель относится иронически. Главный герой фельетона психологически во многом предвосхищает тип мечтателя из позднейших повестей и романов Достоевского 1860-1870-х годов от «Преступления и наказания», где тема «мечтательства» приобретает новую сложную философско-историческую интерпретацию, которую она сохраняет вплоть до замысла особого романа «Мечтатель» (1876 г.), оставшегося неосуществленным (см.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1976. Т. 17. С. 8), и «Братьев Карамазовых».
В противовес легкому, юмористическому и даже слегка эксцентрическому началу фельетона дальнейшие автобиографические его страницы написаны с глубоким задушевным лиризмом. Здесь приподнимается завеса над многими малоизвестными нам по другим источникам страницами жизни писателя от момента выхода его в отставку в 1844 г. до появления в большой литературе. Автобиографичность фельетона явственно проступает в сопоставлении с письмом 1840-х годов. В письме к старшему брату от 1 января 1840 г., описывая встречи с другом юности И. Н. Шидловским, Достоевский писал: «…мы разговаривали о Гомере, Шекспире, Шиллере, Гофмане, о котором столько мы говорили, столько читали <…> Я вызубрил Шиллера, говорил им, бредил им <…> Имя же Шиллера стало мне родным, каким-то волшебным звуком, вызывающим столько мечтаний». Та же атмосфера юношеского упоения литературой, мечтательством, романтическими грезами отражена в фельетоне: «…бегу к себе на чердак, надеваю свой дырявый халат, развертываю Шиллера и мечтаю, и упиваюсь, и страдаю такими болями, которые слаще всех наслаждений в мире…» (с. 485).
Восприятие Петербурга как некоего «сна», стоящего на грани реальности и фантастики, перенесенное из повести «Слабое сердце» (см.: наст. изд. Т. 2), проходит лейтмотивом через все творчество писателя. С «видением на Неве» связывает Достоевский начало нового этапа жизни — «с той именно минуты началось мое существование…», т. е. жизнь в творчестве. В героях его петербургских «сновидений» легко угадываются герои ранних произведений писателя. Среди перечисленных им «странных, чудных фигур» — «прозаический» и в то же время «фантастический» титулярный советник — Голядкин; Макар Девушкин и Вася Шумков — «чистые» и «честные» сердца, «преданные начальству», «оскорбленная и грустная» Варенька Доброселова и т. д.
«Петербургские сновидения» — произведение особого рода. С одной стороны, оно подводило в какой-то мере итог сделанного в докаторжный период, с другой — заключало в себе программу дальнейших творческих замыслов, обогащенных долгими размышлениями, новыми темами и мотивами. Новый герой опять-таки чиновник, но неожиданный поворот сюжета — возникшая у него «неотразимая уверенность, что он-то и есть Гарибальди, флибустьер и нарушитель естественного порядка вещей», связывает привычную чиновничью тему 1840-х годов с бурной исторической обстановкой 1860-х. Достоевский переходит к злободневным петербургским событиям последних дней: «…вычитал я недавно из газет опять одну тайну». Далее следует рассказ, почти буквально совпадающий с заметкой в газете «С.-Петербургские ведомости», озаглавленной «Новый Гарпагон»: «5-го декабря, Нарвской части, 1-го квартала, и доме Кобылинского, найден умершим отставной титулярный советник Николай Петров Соловьев. Из дознания видно, что Соловьев, имевший около 80-ти лет от роду, жил в этом доме, на квартире у финляндского уроженца Андрея Глед, нанимая у него в комнате угол, отделенный ширмою, и платил за это 3 р<убля> сер<ебром> в месяц. Соловьев жил здесь больше года, по-видимому, не имел никаких запиши, постоянно жаловался на скудость своих средств и даже за квартиру вовремя не платил, оставшись после смерти должен за целый год; в течение этого года Соловьев постоянно был в болезненном положении, страдая отдышкою и вообще расстройством грудных органов; для излечения от болезни ходил за советами и лекарствами в Максимилиановскую лечебницу, отказывал себе в употреблении свежей пищи даже в последние дни своей жизни и умер, не исполнив последнего христианского долга. При осмотре бумаг Соловьева найдено 169022 р<убля> в билетах разных кредитных установлений и наличными деньгами, кои отосланы, для хранения, в 1-й департамент Управы благочиния. Тело умершего подлежит вскрытию».[99] Фигура «Нового Гарпагона» должна была поразить Достоевского сходством с ситуацией, обрисованной им еще в 1846 г. в рассказе «Господин Прохарчин». Вернулся Достоевский к близкому мотиву и позднее — в «Подростке».
Следуя за Гоголем и отчасти за Бальзаком в изображении нищих-богачей, Достоевский переключает рассказ в иной, «фантастический» план, воссоединяя его с пушкинской идеей мрачного, демонического могущества, утверждаемого с помощью денег. Реальный факт, обогащенный сопоставлениями с литературными образами сю предшественников, дает Достоевскому возможность сказать свое слово, сделать именно то, о чем он говорит в начале фельетона: «…на всё можно взглянуть своим собственным взглядом, скрепить своею собственною мыслию, сказать свое слово, новое слово» (с. 483). Тема свободы и могущества личности, достигнутых в результате накопления богатства, пройдет через все последующее творчество писателя. Элементы ее ощущаются в «Игроке», «Записках из подполья», «Идиоте»; она займет главенствующее место в неосуществленном замысле «Житие великого грешника», а затем в романе «Подросток» станет «одержимой идеей» Аркадия Долгорукова (см.: наст. изд. Т. 8).
«Петербургские сновидения» поднимают и ряд других тем, сквозных в творчестве Достоевского, — темы «униженной бедности», страдающих детей, губительного для человеческой души равнодушия и нравственного цинизма перед лицом общих страданий.
В связи с полемикой начала 1860-х годов о нищенстве внимание фельетониста привлекает «некий господин» «в форменном пальто», «родной братец Ноздреву и поручику Живновскому», а также другой подобный же господин «отвратительно благородной наружности», просящие милостыню на улицах Петербурга. Трансформировавшись, соединив в себе черты Ноздрева и Живновского, они появляются вновь в «Идиоте», на страницах черновых материалов к «Бесам», в романе «Подросток», где столкновение героев с «пьяным просящим поручиком» развернуто в целый эпизод.
Заключительная часть фельетона соответствует его подзаголовку: «в стихах и прозе». Возможно, таков был подзаголовок уже фельетона Минаева (ср. фразу в его сатирическом разборе русских переводов из Гейне: «„Развратные мысли“ этого писателя, в стихах и прозе, постоянно являются в наших журналах и газетах»..[100]
Сатирические стихи и пародии Минаева, искусно вплетенные в ткань «Петербургских сновидений», насыщают эту часть фельетона повседневными новостями литературного и общественного характера. Это включает фельетон в атмосферу острой журнальной полемики шестидесятых годов, в центре которой стояли споры вокруг «Современника», «единственного русского журнала, в котором все статьи можно читать с любопытством» (с. 497).
Постоянно обращаясь к фельетону «Современника» и в какой-то степени пародируя его, Достоевский иронически называет статьи Добролюбова «указами, отдаваемыми им по русской литературе». К этой мысли он вернется в написанной вскоре статье «Г-н — бов и вопрос об искусстве» («Но писать в „Современнике“ указы, но требовать, но предписывать — пиши, дескать, вот непременно об этом, а не об этом, — и ошибочно и бесполезно» (см.: наст. изд. Т. 12)). Фельетонное обозрение в «Современнике» в эти годы вел И. И. Панаев. Его фельетоны «Петербургская жизнь. Заметки Нового Поэта» появлялись в журнале ежемесячно с 1855 по 1861 г. Основное их содержание составляли очерки быта и нравов различных слоев петербургского населения.
99
С.-Петербургские ведомости. 1860. 10 дек. № 269.
100
Время. 1861. № 1. С. 63.