Страница 57 из 68
* * * На склоне каменной горы Над Койшаурскою долиной Еще стоят до сей поры Зубцы развалины старинной. Рассказов, страшных для детей, О них еще преданья полны… Как призрак, памятник безмолвный, Свидетель тех волшебных дней, Между деревьями чернеет. Внизу рассыпался аул, Земля цветет и зеленеет, И голосов нестройный гул Теряется; и караваны Идут гремя издалека, И, низвергаясь сквозь туманы, Блестит и пенится река; И жизнью вечно молодою, Прохладой, солнцем и весною Природа тешится шутя, Как беззаботное дитя. Но грустен замок, отслуживший Когда-то в очередь свою, Как бедный старец, переживший Друзей и милую семью. И только ждут луны восхода Его незримые жильцы; Тогда им праздник и свобода! Жужжат, бегут во все концы: Седой паук, отшельник новый, Прядет сетей своих основы; Зеленых ящериц семья На кровле весело играет, И осторожная змея Из темной щели выползает На плиту старого крыльца; То вдруг совьется в три кольца, То ляжет длинной полосою И блещет, как булатный меч, Забытый в поле грозных сеч, Ненужный падшему герою… Всё дико. Нет нигде следов Минувших лет: рука веков Прилежно, долго их сметала… И не напомнит ничего О славном имени Гудала, О милой дочери его! И там, где кости их истлели, На рубеже зубчатых льдов, Гуляют ныне лишь метели Да стаи вольных облаков; Скала угрюмого Казбека Добычу жадно сторожит, И вечный ропот человека Их вечный мир не возмутит.
Посвящение
Я кончил — и в груди невольное сомненье! Займет ли вновь тебя давно знакомый звук, Стихов неведомых задумчивое пенье, Тебя, забывчивый, но незабвенный друг? Пробудится ль в тебе о прошлом сожаленье? Иль, быстро пробежав докучную тетрадь, Ты только мертвого, пустого одобренья Наложишь на нее холодную печать; И не узнаешь здесь простого выраженья Тоски, мой бедный ум томившей столько лет; И примешь за игру иль сон воображенья Больной души тяжелый бред…Приложение II. Монго
Монго*
Садится солнце за горой, Туман дымится над болотом, И вот дорогой столбовой Летят, склонившись над лукой, Два всадника лихим полетом. Один — высок и худощав, Кобылу серую собрав, То горячит нетерпеливо, То сдержит вдруг одной рукой. Мал и широк в плечах другой. Храпя мотает длинной гривой Под ним саврасый скакунок, Степей башкирских сын счастливый. Устали всадники. До ног От головы покрыты прахом. Коней приезженных размахом Они любуются порой И речь ведут между собой. — Монго, послушай — тут направо! Осталось только три версты. — Постой! уж эти мне мосты! Дрожат и смотрят так лукаво. — Вперед, Маёшка! только нас Измучит это приключенье, Ведь завтра в шесть часов ученье! — Нет, в семь! я сам читал приказ! Но прежде нужно вам, читатель, Героев показать портрет: Монго — повеса и корнет, Актрис коварных обожатель, Был молод сердцем и душой, Беспечно женским ласкам верил И на аршин предлинный свой Людскую честь и совесть мерил. Породы английской он был — Флегматик с бурыми усами, Собак и портер он любил, Не занимался он чинами, Ходил немытый целый день, Носил фуражку на-бекрень; Имел он гадкую посадку: Неловко гнулся наперед И не тянул ноги он в пятку, Как должен каждый патриот. Но если, милый, вы езжали Смотреть российский наш балет, То верно в креслах замечали Его внимательный лорнет. Одна из дев ему сначала Дней девять сряду отвечала, В десятый день он был забыт, — С толпою смешан волокит. Все жесты, вздохи, объясненья Не помогали ничего… И зародился пламень мщенья В душе озлобленной его. Маёшка был таких же правил: Он лень в закон себе поставил, Домой с дежурства уезжал, Хотя и дома был без дела; Порою рассуждал он смело, Но чаще он не рассуждал. Разгульной жизни отпечаток Иные замечали в нем; Печалей будущих задаток Хранил он в сердце молодом; Его покоя не смущало, — Что не касалось до него; Насмешек гибельное жало Броню железную встречало Над самолюбием его. Слова он весил осторожно И опрометчив был в делах; Порою: трезвый — врал безбожно, И молчалив был — на пирах. Характер вовсе бесполезный И для друзей и для врагов… Увы! читатель мой любезный, Что делать мне — он был таков! Теперь он следует за другом На подвиг славный, роковой, Терзаем пьяницы недугом, — Изгагой мучим огневой. Приюты неги и прохлады Вдоль по дороге в Петергоф, Мелькают в ряд из-за ограды Разнообразные фасады И кровли мирные домов, В тени таинственных садов. Там есть трактир… и он от века Зовется Красным Кабачком, И там — для блага человека Построен сумасшедших дом, И там приют себе смиренный Танцорка юная нашла. Краса и честь балетной сцены, На содержании была: N.N., помещик из Казани, Богатый волжский старожил, Без волокитства, без признаний Ее невинности лишил. — Мой друг! ему я говорил: Ты не в свои садишься сани, Танцоркой вздумал управлять! Ну где тебе <…> Но обратимся поскорее Мы к нашим буйным молодцам. Они стоят в пустой аллее, Коней привязывают там, И вот, тропинкой потаенной, Они к калитке отдаленной Спешат, подобно двум ворам. На землю сумрак ниспадает, Сквозь ветви брежжит лунный свет И переливами играет На гладкой меди эполет. Вперед отправился Маёшка; В кустах прополз он, как черкес, И осторожно, точно кошка, Через забор он перелез. За ним Монго наш долговязый, Довольный этою проказой, Перевалился кое-как. Ну, лихо! сделан первый шаг! Теперь душа моя в покое, — Судьба окончит остальное! Облокотившись у окна, Меж тем танцорка молодая Сидела дома и одна. Ей было скучно и зевая Так тихо думала она: «Чудна судьба! о том ни слова, — На матушке моей чепец Фасона самого дурного, И мой отец — простой кузнец!.. А я — на шелковом диване Ем мармелад, пью шоколад; На сцене — знаю уж заране, — Мне будет хлопать третий ряд. Теперь со мной плохие шутки: Меня сударыней зовут, И за меня три раза в сутки Каналью повара дерут, Мой Pierre не слишком интересен, Ревнив, упрям, что ни толкуй, Не любит смеху он, ни песен, Зато богат и глуп, <…> Теперь не то, что было в школе: Ем за троих, порой и боле, И за обедом пью люнель. А в школе… Боже! вот мученье! Днем — танцы, выправка, ученье, А ночью — жесткая постель. Встаешь, бывало, утром рано, Бренчит уж в зале фортепьяно, Поют все врозь, трещит в ушах; А тут сама, поднявши ногу, Стоишь, как аист, на часах. Флёри хлопочет, бьет тревогу… Но вот одиннадцатый час, В кареты всех сажают нас. Тут у подъезда офицеры, Стоят все в ряд, порою в два… Какие милые манеры И всё отборные слова! Иных улыбкой ободряешь, Других бранишь и отгоняешь, Зато — вернулись лишь домой — Директор порет на убой: Ни взгляд не думай кинуть лишний, Ни слова ты сказать не смей… А сам, прости ему всевышний, Ведь уж какой прелюбодей!..» Но тут в окно она взглянула, И чуть не брякнулась со стула. Пред ней, как призрак роковой, С нагайкой, освещен луной, Готовый влезть почти в окошко, Стоит Монго, за ним Маёшка. «Что это значит, господа? И кто вас звал притти сюда? Ворваться к девушке — бесчестно!..» — Нам право это очень лестно! «Я вас прошу: подите прочь!» — Но где же проведем мы ночь? Мы мчались, выбились из силы… «Вы неучи!» — Вы очень милы!.. «Чего хотите вы теперь? Ей-богу, я не понимаю!» — Мы просим только чашку чаю! «Панфишка! отвори им дверь!» Поклон отвесивши пренизко, Монго ей бросил нежный взор, Потом садится очень близко И продолжает разговор. Сначала колкие намеки, Воспоминания, упреки, Ну, словом, весь любовный вздор… И нежный вздох прилично-томный Порхнул из груди молодой… Вот ножку нежную порой Он жмет коленкою нескромной, И говоря о том, о сем, Копаясь, будто бы случайно Под юбку лезет, жмет корсет, И ловит то, что было тайной, Увы, для нас в шестнадцать лет! · · · Маёшка, друг великодушный, Засел поодаль на диван, Угрюм, безмолвен, как султан. Чужое счастие нам скучно, Как добродетельный роман. Друзья! ужасное мученье Быть на пиру <…> Иль адъютантом на сраженьи При генералишке пустом; Быть на параде жалонёром, Или на бале быть танцором, Но хуже, хуже во сто раз Встречать огонь прелестных глаз И думать: это не для нас! Меж тем Монго горит и тает… Вдруг самый пламенный пассаж Зловещим стуком прерывает На двор влетевший экипаж: Девятиместная коляска И в ней пятнадцать седоков… Увы! печальная развязка, Неотразимый гнев богов!.. То был N. N. с своею свитой: Степаном, Федором, Никитой, Тарасом, Сидором, Петром, Идут, гремят, орут, содом! Все пьяны… прямо из трактира, И на устах — <…> Но нет, постой! умолкни лира! Тебе ль, поклоннице мундира, Поганых фрачных воспевать?.. В истерике младая дева… Как защититься ей от гнева, Куда гостей своих девать?.. Под стол, в комод иль под кровать? В комоде места нет и платью, Урыльник полон под кроватью… Им остается лишь одно: Перекрестясь, прыгнуть в окно… Опасен подвиг дерзновенный, И не сносить им головы! Но вмиг проснулся дух военный — Прыг, прыг!.. и были таковы… · · · · · · Уж ночь была, ни зги не видно, Когда свершив побег обидный Для самолюбья и любви, Повесы на коней вскочили И думы мрачные свои Друг другу вздохом сообщили. Деля печаль своих господ, Их кони с рыси не сбивались, Упрямо убавляя ход, Они <…> спотыкались, И леность их преодолеть Ни шпоры не могли, ни плеть. Когда же в комнате дежурной Они сошлися поутру, Воспоминанья ночи бурной Прогнали краткую хандру. Тут было шуток, смеху было! И право, Пушкин наш не врет, Сказав, что день беды пройдет, А что пройдет, то будет мило… Так повесть кончена моя, И я прощаюсь со стихами, А вы не можете ль, друзья, Нравоученье сделать сами?.. вернуться