Вчера

Надя отклеила от оконной рамы сверенную из бересты жвачку и начала жевать ее быстро-быстро своими белыми зубами.

На улице я оглянулся. Надя смотрела в окно, приплюснув свой нос к стеклу, отчего лицо ее исказилось и стало отвратительно. Мне хотелось треснуть ее по лбу, чтобы она вновь стала такой же милой, какой была в то время, когда прикладывала к смуглым щекам белые, еще теплые куриные яйца.

На следующий день я увидел Надю. Она улыбалась дружелюбно и спросила, почему я прихрамываю, а она нет, и почему у нее нет такого же рубца у правого виска, какой есть у меня. Я сразу почувствовал себя обладателем тайны.

- Расскажи, расскажи! - приставала Надя, прыгая вокруг меня, как собачонка, а я стоял, расставив ноги и опустив голову, с таким же мудрым видом, какой бывал у нашего кривоногого Старшины, когда он, глотнув раз, другой воды, вдруг впадал в глубочайшую задумчивость.

- Надо мной промчалась тысяча коней, - сказал я.

Девочка испугалась и, слегка заикаясь, спросила:

- А где они?

- Убежали в степь. Я был на волосок от смерти. Меня лечил Усман. Он называл меня Энвером.

- Слушай его, он еще не такое набрешет, - услыхал я голос за моей спиной. Микеша Поднавознов вертел в руках стреляные гильзы, усмехаясь тонкими губами.

- Хочешь гильзы? - спросил он Надю.

Она посмотрела на меня, на Микешу, потом взяла гильзы, а взамен подарила моему сопернику пенал.

- Андрюшка ничего парень, только врет без конца.

Он еще будет рассказывать, что отца своего видит каждый день. А как он может видеть? Отца-то его убили...

Я молча ушел домой. С жадностью голодного волчонка я поедал за ужином картошку с постным маслом. Родные не узнавали меня. Спал я мертвым сном, а утром отправился в школу. Там за первой партой рядом с Поднавозновым сидела Паля Енговатова. На ней была форменная одежда гимназистки, все же другие ученики, даже дети богатых родителей, были одеты в рубахи и кофты из холста. В перемену мы с Микешей признались друг другу, что любим Надю. Я дал себе слово быть первым учеником, победить Микешу. Поднавознов стал ласково относиться ко мне, просил, чтобы я уговаривал Надю ходить с нами вместе на ледяную гору. Она ходила, но всякий раз дралась, если Микеша очень близко подбирался к ней.

- Он щиплется, - сказала она мне, а потом добавила: - Пахнет от него погребом.

6

Теплый сырой ветер шумел над степями, лиловые, чреватые грозой тучи заслоняли небо, темнели, оседая, сугробы у стволов деревьев, на бугорках вытаивала в дымке земля, конским навозом чернела дорога в селе и за селом, с крыш давно поскидали снег, окна обтаяли, в избе стало светлее и как бы просторнее. Галки разгуливали по спинам лошадей и коров, собирая линючий волос для гнезда. За гумном бродили волчьи стаи, и об этом с особенным интересом говорили не только дети, но и взрослые.

Школьники дольше обычного задерживались на переменах, все еще продолжая обсуждать необычное событие - свержение иаря. Возвращаясь домой из школы, я заставал своих за работой: дед плел лапти, бабушка пряла лен, а мать ткала холст на кроснах, быстро гоняя челнок с одного края основы к другому.

- Никак, брат, не привыкнешь, - говорил дедушка Еремей, улыбаясь. - Был царь-император - ц вдруг ни царя, ни самодержца. Триста лет и четыре года стоял дом Романовых - и вдруг опрокинули. Понимаешь, легко опрокинули, будто кошелку с мякиной. - Старик умолкал, а потом раздумчиво заканчивал, садясь за стол к постным капустным щам: - Одначе и временные правители не шьют, не порют, все временят, войну тянут, солдат не спущают по домам.

- Поунял бы гордыню-то, - говорила бабушка, - ве ликий пост, а у тебя не сходит с языка поганое.

Дедушка поражал мое воображение своим исхудавшим теперь лицом, глубоко запавшими серыми глазами, приветливо, с грустинкой смотревшими на людей из-под нависших седоватых бровей, своей кроткой незлобивостью. К концу поста он так отощал, что кости широких плеч его торчали пз-под холщовой рубашки, сухопарый стан усох вовсе, и дед постоянно придерживал рукой самотканые штаны с длинной мотней. Горе ли, что от отца до сих пор не было известий, сознание ли своих грехов, жесткая ли дума-забота о нашем будущем изнуряли его, по только часто вечерами, когда все спали, он молился богу. Я впдел с полатей его сгорбленную фигуру, стоящую на коленях, освещенную тускло-желтым светом трещавшей лампады. Он кланялся и его лохматая тень на стене повторяла все движения за ним. Он долго молился, всхлипывая, потом взбирался ко мне на полати и ложился рядом.

- Ты не спишь? - спрашивал он с тревогой.

Старик пе любил, чтобы другие видели его моление.

- Спал, сейчас проснулся, - отвечал я. Мне вспомнилось, как дед отстегал прутьями Микешу Поднавознова, к я подумал: наверно, грех давит его душу. Дед, стиснув зубы, кряхтел, ворочаясь на досках. Он вообще был сдержан, не то что бабушка, шумливая и резкая. Чуть занеможется ей, она начинает жалобно стонать. И говела бабка со скрипом и все жаловалась, что работы много, а силы нет, часто повышала голос, при людях плакала об отце моем и о старшем сыне Григории, которого убили осенью на германском фронте.

Мы с матерью пошли говеть в последнюю неделю поста. Она сама почти ничего не ела и мне не давала. На пустота в желудке, сосущая и точно буравом сверлят?д, не угнетала меня, потому что теперь каждый день я видел Надю Енговатову и ее крещеную мать Анну Сабнтовну, которые также ходили в церковь.

Новая церковь пахла сосной. Мы стояли в левой половине, у большой иконы божьей матери. Вокруг нас стояли на коленях женщины и мужчины, старики и старухи, и все притворялись, будто не узнают друг друга, каждый, казалось, думал, что, кроме него, никого тут нет. Я все смотрел по сторонам, оглядывался на Енговатовых, пока не получил удар по затылку. Опаслпво повернув голову, я увидел старосту, готовившегося вторично стукнуть меня костлявыми пальцамп. Я опустился иа колени и подвинулся вперед, но староста удержал меня за шиворот и, улыбнувшись, сказал тихо:

- Грех оглядываться, молись, как молится твоя матушка.

Наклонившись лицом к полу, я искоса одним глазом следпл за старухой слева. То была кривая Кузиха.

Бот она упала на колени, оперлась о пол лпловымп морщинистыми руками, и я сделал то же, приподняв кверху зад. Уронив голову на пол, она долго что-то шептала и не выпрямлялась. И я лежал, косясь на нее. Лоб замерз от холодного пола, но я не поднимался. В нескольких вершках от моей головы, почтп подле моего уха, упал и затрепетал яркий солнечный луч, и скоро от пригретого пола пошел пар. Мысли мои улетелп далеко-далеко: мне вспомнился огород с высокими желтыми подсолнухами.

душные луга жарким летом, Надя в пролетке с Васькой Догони Ветер.

- Андрюша, что ты делаешь? - услыхал я над собой голос матери и поднял голову. Рядом стояла старушка и.

устремив к алтарю скорбный взгляд, поджав тонкую нитку губ, с торжественным и укоризненным липом, видимо желая пристыдить меня, творила молитву, с громким вздохом произнося имя господне.

На амвон вышел красивый молодой поп с пышными русыми волосами и белым румяным лицом. Он рассказывал об Иоанне Крестителе, который ходил в звериных шкурах. Когда батюшка окончил рассказ, наши девки и ребята, стоявшие кучкой на клпросе, запели молптвы, похожие на песни. Старушка закрестилась чаще, а мать моя, наклонив голову, осеняла крестом свое прекрасное лицо.

Я то смотрел на прямой нежный профиль ее. то оглядывался назад, встречался с нерусскими глазами Нади и от радости начинал так быстро махать рукой вокруг лица, что староста хватал меня за локоть.

- Размахался! Чай, не на балалайке играешь. Безотцовщина.

Самым торжественным и страшным днем был день исповеди. Первой в комнату-исповедальню зашла мама. Она долго там пробыла, вышла с заплаканными глазами.

- А вы, Григорьевна, положитесь на бога, человек в его власти. - сказал батюшка, потом обратился ко мне: - Заходи, чадо.