Вчера

Отец мой исчезал из дома каждую ночь, возвращаясь на заре в сопровождении двух человек. Он тихонько снимал с себя пояс, гимнастерку и ложился спать рядом со мной. Раз как-то я увидал: он вынул из кармана черный револьвер и положил его себе под голову. Не терпелось поговорить с отцом об оружии, но я сдержал себя, подчинившись той особенной скрытности и таинственности, которая пропитала всю жизнь людей нашего села.

Однажды ночью неподалеку от подсолнухов, в которых мы спали, послышались глухие удары лопат об землю, шорох выбрасываемой из ямы земли. А утром я увидал взрытую свежую грядку, по которой мама высаживала зеленый лук.

- Зачем пересадили сюда лук? - спросил я.

- На той грядке червяк завелся, вот я и пересадила? - ответила мама и, взяв лейку, начала поливать саженцы. - Он, червяк-то, какой? Жрет и жрет.

Иногда казалось, что происходящее ночью: разъезды, шорохи, сдержанные голоса, появление и исчезновение отца с двумя неизвестными - все это лишь сон, что днем все как ни в чем не бывало работали в поле, на гумнах.

И никто даже словом не оговаривался о той таинственной ночной жизни, которая наступала вместе с сумерками.

С темнотой жизнь менялась, преображалась: то конник проедет в конце улицы и как бы прочертит пикой по желто-дымной полосе заката, то волчьими глазами вспыхнут у моста цигарки сидящих в "секрете", приглушенный окрик раздастся в темноте: "Кто идет?" - и щелкнет затвор винтовки. Сказочная ночная жизнь разжигала мое воображение, и мне представлялось, будто полосуются кинжалами, секутся топорами силачи в лесу, вихрятся в бешеной скачке всадники в заколдованной лунным светом степи.

А встанешь утром, взглянешь на умытые росой травы, на освещенные солнцем дома, на старух, провожавших телят к выгону, услышишь брань Поднавозновых, плач соседской девки-вековухи, проливающей слезы у ворот, в злую насмешку испятнанных дегтем каким-то отчаюгой.

И ночная жизнь отойдет в твоем сознании в тот далекий и темный погребок памяти, куда откладываются лишь детские сновидения.

Однажды в полдень я рыбачил у моста под ветлой, кинувшей тень на тихий омуток. Вдруг рядом с тенью ветлы на воду легла ушастая тень лошадиной головы. Я взглянул наверх и увидел двух всадников на гнедых длиннохвостых конях. Оба су глинисто-темны от загара, один с бородой, другой с усами.

- Подь-ка сюда, малец, - позвал меня усатый.

Я воткнул удочки под корневище покрепче, поднялся к верховым на песчаный берег.

- Тебя как зовут? - спросил усатый, нагнувшись с седла и надавив пальцами на мою голову.

- Ну, Андрюшка, а что? - сказал я таким глуповатым тоном, что сам даже удивился.

- А что, Андрей, рыба клюет?

- Окунь клюет, а сазанчнкн нет.

- Пойдем, я тебе поймаю сазана. - Усач передал лошадь своему товарищу, а сам, придерживая шашку, сиганул с кручи к воде, присел на корточки и взял удочку.

Бородатый товарищ его свел лошадей в ивняк, влез на сучок тон самой огромной ивы, на которой весной устраивали мы гнездо, и стал рассматривать в бинокль наше село.

- Кто это крючок тебе такой делал? - спросил усатый.

- Поднавознов Санька, глухой.

- Плохо. Вот я умею пики ковать, шашки. Смотри, какую я себе смастерил! - сказал усатый, выхватывая из ножен клинок. - А ведь ты, поди, и шашки-то не видел?

А? - Он косил на меня своими маленькими черными глазами.

- Не видал. У нас ведь нет оружия-то, - сказал я.

- Нету? Вот беда! - огорченно воскликнул он, пряча шашку в ножны. - А мы думали у вас в селе купить оружие.

- Вы при оружии, на что вам еще-то?

- Нам надо много, - ответил усатый, кидая в воду голый крючок. - А вам разве не надо? Казаков-то быть разве не собираются ваши мужики?

Я глядел на его порыжевший на солнце чуб и притворялся, будто не догадываюсь, что имею дело с казаком.

- А зачем их бить-то?

- Да ты, малый, дурак, я вижу, не знаешь, что вагля мужики собралась бить казаков, а мы вот приехали к ним помочь, вашим мужпкам-то. Слышишь, Сусликов, пареньто вовсе дурачок. Езжай!

Бородатый сел на коня и шагом поехал по мосту.

Я стал сматывать удочки, но усатый остановил меня.

- Погодп, не тороппсь. На вот гильзу, а то ты, поди, и гильзы не видал. А?

- У нас этим не балуются.

Я выдержал сверлящий взгляд казака, добавил:

- Мы в бабки, то есть в казанки, играем. А чтобы там патроны пли гильзы, так этого и в помине не бывает...

- Вот что, придурок, сиди тут, разевай рот, пока не стемнеет, - сказал усатый и быстро влез на кручу. Оттуда он погрозил плетью, потом, сунув два пальца в рот, надувая коричневые щеки, просверлил воздух таким пронзительным свистом, что у меня в ушах засвербело.

К реке выехало несколько конников на потных, запыленных лошадях. Лошади заржали и потянулись к воле.

Но всаднпки рвали удилами, въезжали на мост. Чубы, бороды, мохнатые шапкп с красным верхом побурели от пылп. В первом ряду ехал молодой бритый офицер с погонами на френче, в белых перчатках, в фуражке с кокардой. Под козырьком блестели белками раскосые глаза.

За мостом под кручей скопилось человек сорок казаков, кпргпзов и калмыков. Офицер крикнул, и они, вдруг выхватив шашкп, помчались на село, огабая его веером.

Я побежал в село.

От дома к дому ходил староста, стуча палкой в окно, вызывая хозяев на сходку к церкви.

- Где ты носишься, демон летучий? - ворчливо встретила меня во дворе бабушка.

Я кинул на крышу амбара удочкп, подошел к отцу и деду, которые сиделп на каменных ступеньках сенечного крылечка и тихо говорили. Отец обнял меня тяжелой рукой, и я прижался к нему головой.

- Я, что ли, пойду на сход, - говорил дедушка, - вам, молодым, делать там нечего. Ишъ, понаехали с ружьями, нечистая сила! Ты спрятался бы, не ровен час.

- На сход пойду я, - спокойно-медленно ответпл отец.

Я с любовью смотрел, как оп умывался, поливая воду на загорелую шею, на крупную лысую голову, как он п0- том надел вылинявшую гимнастерку, пришпилил Георгиевский крест, туго затянулся поясом и, медленно свернув цпгарку, закурил. Он стал выше, стройнее, строже, красивее.

- И ты пойдешь со мной, Андрейка, - сказал он, угадав мои желания.

- Не бери его! - возразила бабушка. - Конем стопчут, антихристы.

- Не бери, Ваня, - тихо попросила мама, - Ничего, пусть привыкает, - с улыбкой ответпл отец. Он поправил фуражку, подкрутил усы и, сжав мою руку в своей огромной черной руке, зашагал по улице, прямо держа голову. Я с гордостью посматривал на своих сверстников, которые выглядывали из ворот. "А вот у вас нет такого отца", - хотелось мне крикнуть, но вместо этого я лишь заглядывал снизу вверх в любимое лицо с тугим подбородком.

За нами потянулись крестьяне, солдатки, фронтовики.

На площади перед школой и церковью гуртовались спешившиеся калмыки и казаки, привязанные к церковной ограде кони чесались о стояки; на тразе сидело несколько киргизов, поджав калачиком ноги. Отец поздоровался с казаками, приложив к виску вытянутые пальцы. Одна казак торопливо отдал честь, два других засмеялись, глумливо глядя на отца.

- Вы что, не знаете военного устава? - строго спросил отец. - Почему честь не отдаете?

- А ты кто такой? - подлетел к отцу старик в чекмене, замахиваясь плетью, но другой схватил его за руку.

- Ослеп, что ли? Не видишь, крестик на груди?

Герой!

С любопытством смотрел я на подходивших и рассаживающихся перед школой на бревне и траве мужиков в рубахах и сыромятных ремнях, съехавших ниже пупа, на бородатых воинственного вида казаков в ладных чекменях, с ружьями за плечами, с шашками на боку, на спокойно-бесстрастных, как из меди выкованных калмыков, сидевших, поджав под себя ноги, перед мордами своих лошадей. И особенно весело было оттого, что мой отец выделялся среди всех этих людей: в простиранной гимнастерке, фуражке, с Георгиевским крестом на широкой груди, он, казалось мне, потому сидит на ступеньке школьного крыльца, что никого не боится. Мне хотелось рассказать всем о том, что отец на фронте в разведку ходил, взял в плен немецкого офицера, очень толстого и сердитого.