Лихие гости

— Повезло тебе, Евграф Кононович, сильно повезло, — говорил Агапов и прищелкивал языком, будто отведал сладкого кушанья. — Ловкий парень, дальше тебя пойдет. Вон как широко шагает.

— Ага, пойдет, — недовольно бурчал Евграф Кононович, — если штаны не порвет.

Но бурчал он для виду, для строгости, скрывая радость и довольство, что сын у него оказался не из последних, а можно даже сказать, что из первых.

— Не гневи Бога, — вздыхал Агапов, — не ворчи, а радуйся.

Сам Агапов, найдя приют у Евграфа Кононовича, служил ему, как умный сторожевой пес служит своему хозяину: зря не гавкает, но если возникнет надобность — порвет. Евграф Кононович доверял ему, как самому себе. Агапов же, когда отмылся, отъелся и подстриг куделью свалявшуюся бороду, словно заново народился: шустрый, пронырливый, въедливый до самой последней мелочи, готовый сутками напролет сидеть и щелкать на счетах, выверяя каждую копеечку, а уж торговаться он мог до посинения, хоть сутками. Этот жук навозный, говорили про него, из дерьма конфетку слепит, в бумажку завернет и продаст — не поморщится. Когда такие отзывы до Агапова доходили, он лишь смеялся легоньким смешком и ручкой отмахивался, приговаривая: «Я, ребятки, г…м не торгую, я хозяйский интерес блюду».

Вот так, втроем, они и тащили громоздкое хозяйство. Евграф Кононович — в коренниках, а Агапов с входившим в силу Захаром — в пристяжных. Сын продолжал радовать отца по всем статьям. Отрывая время от учебы в гимназии, вел дела родителя в губернском городе, на каникулах — тоже в отцовских хлопотах. Но скоро его жизнь должна была поменяться. Накануне выпускных экзаменов в гимназии Евграф Кононович принял решение: отправить сына в Москву на дальнейшую учебу в коммерции.

Гимназию Захар окончил с похвальным листом. Ехал домой, готовясь обрадовать родителя, думал-мечтал о далекой Москве — и вдруг, посреди ровного течения жизни, как в прорубь ахнулся. За два перегона от Раздольного, на постоялом дворе, где меняли лошадей, догнала Захара страшная новость: родитель его в одночасье преставился. Никогда и ничем не хворавший, выносливый и сильный, как добрый конь, смерть свою Евграф Кононович нашел на строительных лесах. В богатом притрактовом селе Троицком он задумал поставить еще один постоялый двор. Строил его с размахом, в два этажа, просторный; наведывался в Троицкое едва ли не раз в неделю и самолично проверял — все ли делается так, как надо, нет ли какой промашки либо недочета. И вот в последний свой приезд шел по строительным лесам, как раз после недавнего дождика, поскользнулся и не сумел удержаться. А внизу, на земле, бревна навалом лежали. И надо же было случиться, что в одно из этих бревен он угодил виском — в аккурат по самому срезу. Кинулись плотники, подняли его, а он только и смог, сердешный, руку до лба донести, перекреститься хотел — да сил не хватило. С тем и помер, без единого слова.

Таисья Ефимовна пережила его ровно на один год.

10

Наутро, после торжества, проснулся Захар Евграфович поздно, когда уже солнце поднялось, и проснулся от чудного и сладкого видения: явилась к нему нагая дева. До того она была красивая и порочная, что он даже вздрогнул во сне, словно огнем опалило. Открыл глаза и долго, ничего не понимая, вглядывался в потолок, разрисованный хвостатыми птицами павлинами.

«Может, и верно Ксюша говорит — пора дураку жениться…» — он хохотнул, попытался подробней вспомнить недавнее видение, но оно уже бесследно исчезло из памяти, а взамен оставило лишь жгучее чувство — красивая и порочная была дева.

Захар Евграфович натянул на себя шелковый халат, разукрашенный, как и потолок, разноцветными диковинными птицами, и босиком пошлепал по паркету к двери. Спустился по широкой лестнице в залу, где все уже было вымыто и вылизано до блеска, и весело поздоровался с Екимычем, исполнявшим странную должность — не то мажордом, не то камердинер, не то заботливый дядька при дитяти, за которым нужен постоянный догляд. Екимыч на приветствие хозяина молчком поклонился, показывая розовую плешь на затылке, и вытянулся, ожидая распоряжений. Было ему за пятьдесят, но мужик еще крепкий, могутный, при широкой окладистой бороде и с маленькими черными глазками, которые сверлили всех подряд из-под насупленных бровей, будто два острых шильца. На вытянутых руках Екимыч держал аккуратно сложенную белую простыню.

— Как погода нынче, Екимыч?

— Бог миловал, дожжа нет.

— Чего тогда кислый?

— Кислым квас быват, а я — как завсегда, не кислый и не сладкий.

— Тогда поплыли.

— Поплыли, — вздохнул Екимыч.

За богатым каменным домом, больше похожим на дворец, был вырыт прямоугольный пруд, обсаженный тоненькими березами, которые безутешно роняли в эту пору листья на темную гладь воды, уже захолодавшей, готовящейся покрыться льдом. В этом пруду, если не был в отъезде, Захар Евграфович купался каждое утро — круглый год. Скидывал халат с диковинными птицами и нагишом нырял в воду со специально выстроенных мостков. Екимыч терпеливо ждал его, держа на вытянутых руках простыню, и зорко ощупывал черными глазками высоченный дощатый забор, который отделял пруд от проезжей улицы. Забор пришлось поставить два года назад, потому что по утрам собирались зеваки, среди которых бывали замечены и дамы известных фамилий в городе, собирались с одной целью — поглазеть на странного господина Луканина, когда пребывает тот в чем мать родила.

Сам Захар Евграфович только похохатывал:

— Пусть смотрят; если разорюсь, я с них деньги брать стану.

Екимыч был иного мнения.

Имевший характер жесткий и подозрительный, умевший держать в кулаке всю многочисленную прислугу и работников обширного луканинского подворья, при всем при этом он был подвержен одной слабости: до дрожи в коленках боялся сглазу, по-детски верил во всякую чертовщину, а нынешним летом даже привез батюшку, чтобы тот окропил баню для работников, в которой примерещился ему банник — бородка седенькая, клинышком, как у козла, глаза зеленые, головка тыковкой, а на головке — рожки…

Вот согласно своему мнению Екимыч и настоял, чтобы возле пруда поставили сплошной, высоченный забор из толстых досок, подогнанных друг к другу столь плотно, что даже и малых щелочек не зияло. Объяснял он возведение забора философически витиевато:

— Ежели на человеке одежды нету, ежели он голый, как новорожденный, то дурной глаз его насквозь пронзает — вот как иголка через тряпку проскакиват. И случается от этого у человека в разуме повреждение. Вчера — хоть куда молодец красовался, а нынче голова ходуном ходит, руки-ноги трясучкой колотит, а сам он, бедный, верещит неведомо что и козлом блеет…

Плаванье в это утро продолжалось дольше, чем обычно. Быстрыми, сильными саженками рассекал Захар Евграфович ледяную уже воду пруда, а на лбу у него красовался прилипший березовый листок. Так он с ним, ежась, и выскочил на берег. Тело горело алым цветом, как после бани. Екимыч даже плечами передернул — зябко ему стало. Кутаясь в простыню, Захар Евграфович неторопливо направился к дому и на ходу заговорил:

— Екимыч, мне сегодня баба голая снилась… Скажи — по твоим приметам, к чему такой сон?

— Про бабу голую в моем соннике ничего не написано. Полагаю, однако, к блуду такие сны являются…

— Жаль… Я-то думал — к женитьбе, на честной барышне.

— А кто мешает? Только головой качнуть — и сами набегут, немеряно.

— Да не в том дело. Сонник у тебя дрянной, Екимыч. Выкинь его и новый купи. Как же так? Голая баба приснилась, а толкования этому явлению нет? Дрянной, дрянной сонник. Выкинь!

— Все насмехаться изволите, Захар Евграфович…

— Да ты не обижайся, Екимыч, я же не со зла, а от удивления… Голая баба приснилась, а толкования нету…

И, остановившись, Захар Евграфович запрокинул голову и захохотал.

Екимыч насупился, уставил черные, сверлящие глазки в землю. Сердито известил:

— Там парень какой-то с утра добивается; говорит, на службу его зазывали, по охотничьей части. И девка при нем. Позвать?