Загадка Эндхауза

– А… рада слышать, что Ник не высосала всю эту историю из пальца. Ведь наша маленькая Ник – прирожденная лгунья. Нечто непостижимое, просто талант.

Я не нашелся что ответить. Мое смущение, кажется, забавляло ее.

– Ник – моя старая подруга, – заметила она. – А что касается лояльности, то я всегда считала, что это очень скучная добродетель. Она в цене главным образом у шотландцев, так же как бережливость и соблюдение дня воскресного. И потом, Ник действительно лгунья, правда, Джим? Какая-то необыкновенная история с тормозами. Джим говорит, что это чистый вымысел.

– Я кое-что смыслю в автомобилях, – сочным голосом проговорил блондин, слегка кивнув в сторону окна.

За окном среди автомобилей, стоявших у гостиницы, выделялся один – длинный и красный. Неправдоподобно длинный и неправдоподобно красный. Блестящий удлиненный капот пускал ослепительные солнечные зайчики. Словом, это был суперавтомобиль.

Меня вдруг осенило:

– Ваш?

– Мой.

Я чуть было не брякнул: «Ну еще бы!»

В эту минуту к нам присоединился Пуаро. Я встал, он взял меня под руку и, торопливо поклонившись остальным, поспешно уволок в сторонку.

– Дело сделано, мой друг. В половине седьмого мы навещаем мадемуазель в Эндхаузе. К этому времени она уже вернется с прогулки. Вернется… Ну, разумеется, вернется в целости и сохранности.

На его лице я заметил беспокойство, а в голосе тревогу.

– Что вы ей сказали?

– Попросил назначить мне свидание, и как можно скорее. Она немного поколебалась, как и следовало ожидать. Она подумала… я буквально читал ее мысли: «Кто он такой, этот человечек? Невежа? Выскочка? Кинорежиссер?» Если бы у нее была возможность, она бы отказала мне, но это трудно. Когда тебя захватывают вот так, врасплох, проще согласиться. Она рассчитывает вернуться к половине седьмого. Ну что ж!

Я заметил, что дело, стало быть, на мази, но Пуаро отнесся к моим словам холодно. Он не находил себе места: ни дать ни взять тот пес, который принюхивается, откуда ветер дует. Весь день он крутился по гостиной, бурчал себе под нос, то и дело переставлял и передвигал с места на место безделушки. А если я с ним заговаривал, махал руками и тряс головой.

Кончилось тем, что ровно в шесть мы вышли.

– Подумать только, – проговорил я, спускаясь с террасы. – Стрелять у самого отеля! Только безумец мог решиться на такое!

– Я с вами не согласен. При определенных условиях риск был совсем невелик. Начнем с того, что сад необитаем. Люди, живущие в отелях, – сущие овцы. Принято сидеть на террасе и любоваться заливом – ну что ж, все собираются на террасе с видом на море. И только я, будучи оригиналом, сижу на той, что выходит в парк. Но ведь и я ничего не увидел. Вы заметили, в парке есть где укрыться – деревья, пальмы, кустарник. Стой себе преспокойненько и жди, покуда мадемуазель не пройдет мимо. А она должна была пройти. Идти улицей гораздо дальше. Мадемуазель Ник Бакли, она ведь из тех, что вечно опаздывают и бегут кратчайшей дорогой.

– И все же это страшный риск. Его могли заметить, а на случайность тут не свалишь.

– Да, на этот раз уж не случайность… нет!

– Вы что-нибудь имеете в виду?

– Нет, ничего… одна идейка. Возможно, она подтвердится, а может быть, и нет. Пока что мы ее оставим и возвратимся к тому, о чем я говорил, – к необходимому условию.

– В чем же оно состоит?

– Право же, Гастингс, вы могли бы сказать это сами.

– Мне не хочется лишать вас удовольствия продемонстрировать, насколько вы умнее меня.

– Что за сарказм! Ирония! Ну ладно… Вот что бросается в глаза: мотивы преступления не очевидны. Иначе, что и говорить, риск был бы чересчур велик. Пошли бы разговоры: «Мне кажется, это такой-то. А где такой-то был во время выстрела?» Э, нет, убийца – вернее, тот, кто хотел им стать, – конечно же, скрывается в тени. И вот это-то меня и пугает, Гастингс! Да, я боюсь, боюсь даже сейчас! Я успокаиваю себя: «Их ведь там четверо». Я говорю себе: «Пока они все вместе, ничего не случится». Я говорю себе: «Это было бы безумием». И все время боюсь. А эти «случайности»… Мне хочется разузнать о них поподробнее.

Он резко повернул назад.

– У нас еще есть время. Идемте улицей. Парк ничего нам не дает. Обследуем обычный путь.

Мы вышли из центральных ворот отеля, повернули направо и поднялись по крутому холму. На его вершину вела узкая дорога, и надпись на изгороди гласила: «Только к Эндхаузу».

Мы воспользовались этим указанием, и через несколько сотен ярдов дорога круто повернула и уперлась в ветхие, давно не крашенные ворота.

За воротами, по правую руку от входа, стоял домик. Он занятно контрастировал с воротами и запущенной подъездной аллеей. Домик был окружен опрятным, ухоженным садиком, оконные рамы и переплеты были недавно окрашены, на окнах висели чистые, яркие занавески.

Какой-то человек в выгоревшей норфолкской куртке возился у клумбы. Когда ворота скрипнули, он выпрямился и глянул в нашу сторону. Это был мужчина лет шестидесяти, ростом не меньше шести футов, крепко сбитый, с загорелым, обветренным лицом и почти совершенно лысый. Его голубые глаза оживленно поблескивали. Он показался мне симпатичным малым.

– Добрый день, – приветствовал он нас, когда мы проходили мимо.

Я ответил ему и, шагая дальше, все еще чувствовал на спине его пытливый взгляд.

– Хотелось бы знать… – задумчиво произнес Пуаро.

И замолчал, так и не соизволив сообщить мне, что именно ему хотелось бы узнать.

Эндхауз оказался большим, угрюмым домом, который почти совершенно скрывался за деревьями; их ветви касались самой крыши. Нам сразу бросилось в глаза, что дом запущен. Прежде чем позвонить, Пуаро окинул его оценивающим взглядом. Потребовалось приложить поистине геркулесово усилие, чтобы старомодный звонок издал хоть какой-то звук, зато, раз задребезжав, он еще долго заливался унылым, жалобным звоном.

Нам отворила женщина средних лет. «Приличная особа в черном» – вот слова, которые приходили на ум при взгляде на эту респектабельную, в меру угрюмую и предельно безразличную ко всему горничную.

Мисс Бакли, сообщила она, еще не возвращалась. Пуаро объяснил, что нам назначено свидание, и не без труда добился, чтобы нас впустили в дом. Женщины такого типа обычно не слишком доверяют иностранцам, и я льщу себя надеждой, что именно моя внешность заставила ее смягчиться. Наконец нас провели в гостиную, где нам предстояло ожидать возвращения мисс Бакли.

Вот где совсем не чувствовалось уныния. Комната – правда, довольно запущенная – выходила на море и была залита солнечным светом. На фоне тяжеловесной мебели времен королевы Виктории разительно выделялось несколько дешевеньких вещей – ультрамодерн. Парчовые гардины выцвели, зато чехлы были новенькие и яркие, а диванные подушки словно пылали чахоточным румянцем. На стенах висели фамильные портреты. Я подумал, что некоторые из них, должно быть, по-настоящему хороши. Рядом с граммофоном валялось несколько пластинок. Стоял небольшой приемничек; книг в комнате почти не было; на край дивана кто-то бросил развернутую газету. Пуаро поднял ее и, поморщившись, положил назад. Это была местная «Уикли геральд энд директори». Однако что-то заставило его снова взять ее в руки, и, пока он просматривал там какую-то заметку, дверь отворилась и в комнату вошла Ник Бакли.

– Эллен, несите лед! – крикнула она, обернувшись, и уже после этого заговорила с нами: – Ну, вот и я… а тех всех я спровадила. Сгораю от любопытства. Неужели я та самая героиня, которую никак не могут разыскать киношники? У вас был такой торжественный вид, – добавила она, обращаясь к Пуаро, – что ничего другого я просто и подумать не могла. Ну сделайте же мне какое-нибудь заманчивое предложение.

– Увы, мадемуазель… – попытался было заговорить Пуаро.

– Только не говорите, что все наоборот, – взмолилась она, – что вы пишете миниатюры и одну из них хотите мне всучить. Впрочем, нет, с такими усами… да еще живет в «Мажестике», где кормят отвратительно, а цены самые высокие во всей Англии… нет, это попросту исключено.