Вечеринка в Хэллоуин

Джереми Фуллертон твердо верил в закон. Он презирал многих теперешних судей, выносящих чрезмерно мягкие приговоры. Студенты, ворующие книги, молодые замужние женщины, обчищающие супермаркеты, девушки, крадущие деньги у своих боссов, мальчишки, взламывающие телефоны-автоматы, – никто из них не нуждался по-настоящему, никто не испытывал отчаяния. Все они были просто избалованы и не сомневались, что могут взять то, что не в состоянии купить. Однако, несмотря на убежденность в необходимости справедливых наказаний, мистер Фуллертон был не чужд состраданию. Он мог испытывать к людям жалость и жалел Ольгу Семенову, хотя на него абсолютно не действовали аргументы, выдвигаемые ею в свою защиту.

– Я пришла к вам за помощью. В прошлом году вы были так добры ко мне, помогли с документами, нужными, чтобы задержаться в Англии еще на год. Мне сказали: «Если не хотите, можете не отвечать на вопросы. Вас может представлять адвокат». Поэтому я пришла к вам.

– Пример, приведенный вами, не подходит к теперешним обстоятельствам. – Мистер Фуллертон произнес это холодно и сухо, скрывая чувство жалости. – В данном случае я не могу оказывать вам юридическую помощь. Я уже представляю семью Дрейк. Как вам известно, я был адвокатом миссис Ллуэллин-Смайт.

– Но она умерла, и ей больше не нужен адвокат.

– Она любила вас, – сказал мистер Фуллертон.

– Да, любила! Поэтому она и хотела оставить мне свои деньги!

– Все деньги?

– Почему бы и нет? Она не любила своих родственников.

– Вы не правы. Она очень любила племянника и племянницу.

– Может быть, миссис Ллуэллин-Смайт любила мистера Дрейка, но только не миссис Дрейк. Она ее утомляла – во все вмешивалась, не позволяла делать то, что ей хотелось, есть пищу, которая ей нравилась.

– Миссис Дрейк очень добросовестная женщина – она пыталась убедить свою тетю выполнять предписания врача относительно диеты и недопустимости переутомления.

– Люди не всегда хотят делать то, что говорит врач. Они не хотят, чтобы родственники не давали им покоя. Миссис Ллуэллин-Смайт была богата – она могла делать то, что хотела! И со своими деньгами могла поступать по-своему! У мистера и миссис Дрейк и так достаточно денег, прекрасный дом, полно красивой одежды и две машины. Почему они должны иметь еще больше?

– Они единственные родственники миссис Ллуэллин-Смайт.

– Она хотела передать мне свои деньги! Она жалела меня – знала, через что я прошла, как моего отца забрала полиция и мы с мамой больше никогда его не видели, как потом умерла мама и вся моя семья! Вы не знаете, что такое жить в полицейском государстве! Вы сами на стороне полиции, а не на моей!

– Да, – подтвердил мистер Фуллертон, – я не на вашей стороне. Мне очень жаль вас, но в теперешних неприятностях вы виноваты сами.

– Неправда! Я ничего плохого не сделала! Я была добра к ней, давала есть то, что ей не разрешали, – конфеты и сливочное масло; растительное она терпеть не могла.

– Дело не в масле, – сказал мистер Фуллертон.

– Я ухаживала за ней, и она хотела меня отблагодарить. Когда миссис Ллуэллин-Смайт умерла, я узнала, что она оставила подписанную бумагу, где завещала мне все свои деньги, а потом явились Дрейки и заявили, что я не должна их получить. Они говорили, что я дурно влияла на их тетю и даже что я сама написала это завещание. Это чепуха. Его написала миссис Ллуэллин-Смайт. Она отослала меня из комнаты и позвала уборщицу и садовника Джима – сказала, что бумагу должны подписать они, а не я, потому что я получаю все деньги. Ну и почему я не должна их брать? Почему мне не может повезти раз в жизни? Это казалось чудом! Я строила такие планы, узнав об этом.

– Не сомневаюсь.

– Почему я не могла радоваться? Я хочу быть богатой и счастливой, иметь все, что мне нравится. Она сама написала завещание – никто не может сказать, что это сделала я!

– Тем не менее об этом говорят многие. А теперь перестаньте протестовать и слушайте. Миссис Ллуэллин-Смайт, диктуя вам письма, часто просила вас копировать ее почерк, не так ли? У нее была старомодная идея, что посылать друзьям и знакомым письма, отпечатанные на машинке, – дурной тон. Это пережиток Викторианской эпохи. В наши дни никого не интересует, получает он отпечатанные письма или написанные от руки. Но для миссис Ллуэллин-Смайт это выглядело невежливым. Вы понимаете меня?

– Да, понимаю. Она действительно просила меня об этом. «Ольга, – говорила она, – перепиши от руки эти три письма, которые ты застенографировала под мою диктовку, и постарайся, чтобы почерк был похож на мой». Миссис Ллуэллин-Смайт учила меня подражать ее почерку, показывала, как пишет каждую букву. «Теперь, когда ты научилась писать как я, – говорила она, – можешь ставить за меня подпись. Из-за ревматизма мне все труднее писать самой, но я не хочу, чтобы люди считали меня инвалидом, и не люблю, когда мои письма отпечатывают на машинке».

– Вы могли писать их вашим обычным почерком, – заметил мистер Фуллертон, – а в конце добавлять примечание: «Написано секретарем» – или ставить любые инициалы.

– Миссис Ллуэллин-Смайт этого не хотела. Ей нравилось, чтобы все думали, будто она пишет письма сама.

«Это достаточно похоже на правду», – подумал мистер Фуллертон. Миссис Ллуэллин-Смайт всегда возмущало то, что она больше не может далеко ходить, быстро подниматься на холм, производить привычные действия руками, особенно правой рукой. Ей хотелось заявить окружающим: «Со мной все в полном порядке – я в состоянии делать все, что хочу». Это была одна из причин, по которым кодицил к последнему завещанию, составленному и подписанному Луизой Ллуэллин-Смайт, вначале был принят без всяких подозрений. Подозрения возникли в офисе самого мистера Фуллертона, потому что он и его младший партнер очень хорошо знали почерк миссис Ллуэллин-Смайт.

– Просто не могу поверить, что Луиза Ллуэллин-Смайт написала этот кодицил, – сказал молодой Коул. – Я знаю, что у нее в последнее время разыгрался артрит, но взгляните на образцы ее почерка, которые я выбрал среди ее бумаг, чтобы показать вам. Тут что-то не так.

Мистер Фуллертон согласился, что с кодицилом что-то не так, и обратился за помощью к экспертам. Ответы независимых друг от друга специалистов были одинаковыми: почерк кодицила определенно не принадлежит Луизе Ллуэллин-Смайт. Если бы Ольга была менее алчной и сохранила без изменений начало кодицила: «В благодарность за внимание, заботу и привязанность ко мне я завещаю…» – но в дальнейшем бы ограничилась просто круглой суммой, оставленной преданной девушке au pair, родственники могли бы счесть такую благодарность чрезмерной, но принять ее без всяких сомнений. Однако полностью лишить наследства родственников – племянника, который являлся главным наследником в предыдущих четырех завещаниях, составленных на протяжении почти двадцати лет, – и оставить все какой-то Ольге Семеновой было не в характере Луизы Ллуэллин-Смайт. Даже жалоба на дурное влияние могла бы привести к опротестованию такого документа. Страстная, энергичная девушка оказалась чересчур жадной. Возможно, миссис Ллуэллин-Смайт сказала, что оставит ей какие-то деньги, так как привязалась к девушке, исполнявшей все ее просьбы и причуды. Перед Ольгой открылась заманчивая перспектива получить все состояние старой леди – деньги, дом, одежду, драгоценности. Но теперь ее постигло наказание за алчность.

Мистер Фуллертон против своей воли и инстинктов юриста чувствовал жалость к девушке. Она страдала с детских лет, живя в полицейском государстве, потеряв родителей, брата и сестру, постоянно испытывая страх и унижение, и все это помогло развиться черте, несомненно врожденной, но не принявшей бы подобных масштабов в иных условиях, – безудержной, поистине детской жадности.

– Все против меня, – продолжала жаловаться Ольга. – Вы все несправедливы ко мне, потому что я иностранка. Почему вы не скажете, что мне делать?

– Потому что я не думаю, что у вас большой выбор, – ответил мистер Фуллертон. – Ваш лучший шанс – честно во всем признаться.