Страница 31 из 48
Если бы мог, Лючано не побил бы, а убил жирного паскудника. С первых дней заключения Толстый Ува не давал ему прохода. Отгонял от баков с похлебкой, плевал в еду, толкал в воду, чтобы проверить, кто быстрее: молодой невропаст или рыбки «боро-оборо». Предлагал сыграть в «камешки» на пальцы. На шее Увы висело ожерелье из выигранных пальцев, засушенных особым образом. Когда Лючано отказался, Ува публично назвал его трусом, сопляком, охвостьем шакала — и рассказал, что делают с такими «пусонгами» могучие храбрецы.
На следующий день могучий храбрец Ува решил воплотить рассказ в жизнь.
Для начала он «замесил тесто». Лючано сопротивлялся, как умел, но в последний раз он дрался дома, на Борго, двадцать лет тому назад. Дальнейшая жизнь рядом с маэстро Карлом не способствовала развитию бойцовских качеств. Вскоре, лежа на земле, булькая кровью, текущей изо рта и разбитого носа, молодой невропаст смотрел, как Толстый Ува исполняет вокруг него танец победителя.
Очень болела голова.
Мало-помалу боль складывалась в слова: страшные, ледяные.
Слова подсказывали, что делать.
— Ты согласен, чтобы я с тобой дрался? — спросил Лючано.
Продолжая танцевать, Ува расхохотался.
— Согласен, пусонг. Дерись!
— Я не расслышал. Ты даешь согласие, чтобы я помог тебе драться со мной?
Удар ногой чуть не сломал ему ребра. Он корчился на песке, ожидая, пока снова научится дышать. Вокруг собрались обитатели «предвариловки». Они смеялись и делали ставки, на какой минуте Ува приступит к главному делу.
— Оглох? Говорю ж: согласен. Ты станешь бить меня мягким задом? Или пугать, падая на колени? Дерись, обезьяна! — моя кровь еще не закипела…
— И в третий… раз… спрашиваю… — Голос отказывал, приходилось шептать. — Ты… согласен?..
— Да! Тридцать раз да! Сейчас ты разозлил меня по-настоящему…
Толстый Ува прыгнул, норовя всем весом обрушиться на Лючано, который чудом сумел в эту минуту подняться на четвереньки. Но третье согласие было дано, да еще в присутствии свидетелей. Молодой невропаст не знал, каким злым гением придумано это ограничение, отчего он способен работать куклу лишь после троицы подтверждений добровольного согласия…
Он не знал. Не мог знать.
Но пучки основных нитей Увы сделались ему доступны.
И Лючано Борготта дернул что есть мочи.
Ува промахнулся. Прыжок унес его дальше, чем следовало. Толстяк рухнул на песок плашмя, разбив себе лоб и ссадив щеку. А когда попытался вскочить, то нога подломилась, и Ува снова упал. Рот раскрылся для яростного рева.
— Я — гнусный шакал!
«Это не я. Это маэстро Карл».
— Я — пусонг и сын пусонга!
«Маэстро держит пучок вербала. Я — пучок моторика. И все в порядке».
Сегодня был день рождения Тартальи, Злодея, Человека-без-Сердца.
Кровь текла со лба Увы, заливая ему глаза. Свидетели драки остолбенели, слыша, как грозный забияка выкрикивает оскорбительные слова в собственный адрес — теряя лицо, ставя себя в зависимое положение, опускаясь «ниже дна». Признание такого рода лишало сидельца статуса, достойного уважения.
Никто, кроме Лючано, не знал, что Ува уже однажды произносил позорящие его фразы. Раньше, в других местах, перед другими людьми. Эти слова лежали на дне памяти Толстого Увы, заваленные разным хламом. Невропасту было нетрудно их достать, отряхнуть от пыли и выставить на всеобщее обозрение.
Так поступает опытный старьевщик, дорвавшись до кучи барахла.
— Я — ориогорухо! Вредный ориогорухо!
Это был конец. Подбрасывая «на язык» кукле реплику, вытащенную из глубины кукольных воспоминаний, Лючано не знал, кто такой ориогорухо. Но после вопля Увы сразу трое сидельцев подошли к нему и начали избивать. Они трудились спокойно, размеренно, без намека на пощаду. Потом Уву отволокли в кустарник, красивый кустарник с желтой, красной и зеленой листвой, откуда вскоре раздались истошные вопли толстяка.
Невропасту больше не требовалось ничего делать. Ни в тот день, ни завтра.
Его статус поднялся на небывалую высоту.
— Что значит «ориогорухо»? — спросил он у Гишера. Гишер с удовольствием засмеялся.
— Оборотень. Мерзкая тварь. Его ноги оканчиваются свиными копытцами, а уши свисают до земли. Ушами ориогорухо укрывается вместо одеяла. Во рту — кривые клыки, на голове растет шиполист и ползучий тимьян. На преступном жаргоне Кемчуги «ориогорухо» — тот, гаже которого не бывает. Ты доволен, дружок?
— Я доволен, — ответил Лючано.
— Я вижу, ты не так прост, как кажешься. Ты не откроешь мне способ победы над Толстыми Увами? Я тоже хочу быть великим человеком.
— Отстань. Ничего я тебе не скажу.
— Хорошо. Тогда давай сыграем в боль.
Лючано не понял. Он смотрел на Гишера, а Гишер безмятежно улыбался.
— В боль? Разве можно играть в боль?
— Можно, — кивнул Гишер.
Он протянул тощую руку, дернул собеседника за волосы, двумя пальцами слегка прищемил кончик носа и почесал, словно собаку, за ухом. Миг, и Лючано заорал благим матом: боль в голове усилилась в десять раз. К счастью, почти сразу все прошло.
— Сволочь! Подонок! Что ты делаешь?
— Играю в боль. Теперь твоя очередь. Если ты сделаешь мне больно, я принесу тебе кусок жареной свинины. С луком.
Лючано не знал, поможет ли в данном случае искусство невропаста. Он никогда не делал кукле больно. А проверить на практике не удалось, потому что хитрец Гишер помахал костлявым пальцем у него перед носом.
— Без этих твоих штучек, дружок. Согласен, не согласен… Королева Боль приходит без разрешения. Перед ней открыты все двери.
— Сейчас я тресну тебя, старого гада, по башке. И будет тебе Королева Боль.
— Не треснешь, дружок. Ты заинтересован. Ты хочешь попробовать. Пробуй!
— Ты предлагаешь мне корчить рожи? — вдруг спросил Лючано.
Наградой ему был непонимающий, изумленный взгляд Гишера. Обычная дремотность спорхнула с лица старика. Вскоре он засмеялся. Так смеются, найдя клад.
— Ты собираешься играть, дружок? Я не намерен долго ждать. У тебя болит голова?
— Болит, — согласился Лючано.
Голова действительно снова начала гудеть.
— Собери боль в горсть. Словно воду. И плесни в меня.
Не понимая, что значит плеснуть, ненавидя старика за идиотские игры, ненавидя себя, неспособного отказаться, встать и уйти, Лючано сосредоточился на собственных ощущениях.
«Марионетка — это я. Боль в голове — вага марионетки. Простая, примитивная вага. При помощи ее нельзя управлять пучками вербала и моторика. Зато можно с легкостью спутать ведущие нити, нарушить внутренние связи…»
Это оказалось несложно. Во-первых, он работал с собой, а не с клиентом. Такая работа не нуждалась в чужом согласии на коррекцию. Во-вторых, Королева Боль не требовала от невропаста особой виртуозности. Она сама была разнообразной, как природа, причудливой, как судьба, и доступной, как шлюха.
Она вела в этом танце, и вела уверенно.
Исчезло «чувство пола». Земля под ногами сгинула, как если бы остров канул на дно океана или вознесся в небеса. Сейчас Лючано опять стал ребенком, и тетушка Фелиция учила его вести куклу, не теряя опорной плоскости. Невропаст, ведя марионетку, видит куклу в неудобных ракурсах и поэтому часто сажает ее на согнутые ноги либо поднимает слишком высоко, и тогда кукла повисает в воздухе.
Ребенок, невропаст, кукла, заключенный Мей-Гиле — он был всем сразу. Потому что Королева Боль — самый демократичный монарх в мире. Он заново учился водить; он заново учился ходить.
Лючано качнул странной вагой.
Лоб стянуло ледяной коркой.
Он задал коромыслу иной ритм колебаний.
В затылке булькнул кипяток.
Он натянул височные нити.
Раскаленный прут прожег виски.
Удовольствие от автокоррекции, похожее на самоудовлетворение.
В удовольствии, ядрышком в скорлупе — боль.
Я.
Боль.
Я.
Боль.
Мы.
Он потянулся и отдал вагу управления Гишеру. Чтобы старик тоже почувствовал это противоестественное, благодатное родство с Королевой Болью. Согласия не понадобилось — он не корректировал, не вмешивался, а делился. Так делятся радостью или сочувствием, в итоге не разделяя, а умножая сущность.