Пассажирка

Лиза не закончила фразу. Еще секунду они стояли, глядя друг другу в глаза, потом Марта повернулась и пошла к проволоке. Что-то сказала первой заключенной. Та кинулась прочь.

Немедленно, не оглядываясь. Вторая тоже. Надзирательница Франц впервые наблюдала «их» технику. Эти жесты, сигналы, предупреждающие об опасности, были почти неуловимыми, она сама никогда бы не заметила их. Но сейчас ее интересовало другое.

— Капо! — крикнула она. — Разогнать эту банду!

Капо только этого и дожидалась. Она, как фурия, бросилась на женщин, крича, ругаясь, сбивая с ног, колотя всех, кто подвертывался под руку. Через минуту у проволоки не осталось ни души.

А на следующее утро капо с радостью сообщила надзирательнице:

— Марту бойкотируют. Никто с ней не разговаривает. Из-за вчерашнего…

Лиза выслушала эту новость равнодушно.

— Да? А она?

— Ходит хмурая, с таким видом, словно собирается броситься на проволоку.

Капо была довольна.

— Пришлите ее ко мне.

Лиза ничего не смогла прочесть на лице Марты, кроме всегдашнего показного служебного рвения.

— Учетные книги приготовлены?

— Так точно, фрау надзирательница.

— Кажется, я говорила вчера, что должен прийти заключенный из конторы мужского лагеря?

— Да, фрау надзирательница.

— Он не придет.

— Что я должна делать, фрау надзирательница?

— Записывайте очередные транспорты.

— Слушаюсь, фрау надзирательница.

— Положение изменилось. Вы, вероятно, и сами это поняли?

— Поняла, фрау надзирательница.

Лиза внезапно заговорила мягче:

— Я хочу тебе кое-что сказать, Марта… И, в свою очередь, спросить тебя кое о чем.

— Слушаю, фрау надзирательница.

— Садитесь. — Немного помолчав, Лиза продолжала: — Мне жаль вас. Нет, в этом нет ничего странного, во всяком случае, на мой взгляд. Рано или поздно война кончится, вы вернетесь к нормальной жизни, может быть, даже сумеете найти свое место в будущем немецком государстве. Поэтому я могу, не греша против своей совести, выразить вам свое человеческое или, наконец, просто женское сочувствие.

Лиза увидела в глазах заключенной испуг, и действительно нечто вроде сочувствия шевельнулось в ней.

— Успокойтесь, ничего не случилось. — Она снова помолчала. — Я хотела бы, однако, знать, что бы вы сказали, если бы тот заключенный, имея возможность прийти сюда и увидеть вас, отказался от этого.

Марта побледнела.

— Потому ли…

— Сейчас спрашиваю я…

— Я поняла бы, что он не хочет меня видеть.

— И что вы безразличны ему?

— Может быть… Может быть, и безразлична.

— Так что бы вы об этом подумали?

— Мне кажется, в данном случае не о чем особенно раздумывать, фрау надзирательница, — твердо сказала она. — Я попыталась бы принять это как должное.

— Должное? Отказываться от невесты в такое время, в таком положении, лишать ее хотя бы моральной поддержки, раз уж другая невозможна? Ведь он прекрасно знает, что значит для вас его поддержка, а? Думаю, что только поляки способны на такое.

— Вы не знаете поляков, фрау надзирательница.

— Слава богу. Ни одна даже самая последняя немецкая женщина не потерпела бы такого отношения.

— А я считаю, что он прав.

— Серьезно? Вы в этом уверены? Что бы ни сделал этот ваш «герой»?

— Да. Что бы он ни сделал, все правильно, фрау надзирательница.

Лиза молча смотрела на нее несколько мгновений, потом пожала плечами.

— Сочувствую.

Но хотя она вложила в это слово всю иронию, на какую была способна, оно прозвучало бледно и фальшиво.

— Возвращайтесь на работу. — Лиза снова перешла на официальный тон. — А что касается его прихода… Есть более серьезные причины, нежели «хочу» или «не хочу» заключенного. Нити следствия по делу об убийстве собаки фрау Хассе ведут в контору. Неизвестно, чем все это кончится.

Марта выслушала эти слова с каменным лицом.

— Надеюсь, что вскоре все выяснится.

Действительно ли Марта не имела ничего общего с этой историей или же разгадала мою игру, поняла, что нужна мне, и потому могла быть спокойна за себя и за Тадеуша? Да, скорее всего второе. У меня накопилось слишком много доказательств того, что она разгадала меня, — ведь последнее время и она и Тадеуш позволяли себе такое, что еще несколько месяцев назад было бы немыслимо. Ну кто из тех лицемерных писак, обожавших изображать только освенцимские ужасы, описал вот такой разговор эсэсовца с заключенным?

— Или историю с розами?

Лицо Лизы покрылось испариной. Никто, никто не заставит ее рассказать об этом случае, даже если бы все остальное и так стало известно. В этом поступке, совершенно незначительном по сравнению с другими, было нечто постыдное, и теперь она чувствовала это еще острее, чем прежде. Лиза гнала от себя воспоминания с упорством и отчаянием, будто именно история с розами могла опозорить ее в глазах Вальтера и других людей. Но она была слишком слаба, чтобы защищаться. Ей казалось, что ее привязали к креслу, каким-то странным способом открыли глаза и заставили смотреть фильм, ужасный фильм, где она играла главную роль. Одним из кадров этого фильма, самым страшным для нее и самым невероятным для постороннего зрителя, были розы из Райска. Она снова видела котел, чувствовала тошнотворный запах лагерной похлебки, непонятным образом смешанный с запахом роз.

В тот день команда работала дольше обычного. Нужно было подготовить место для завтрашнего транспорта. Трупы тех, кого привезли сегодня, сжигали частично в ямах, так как крематорий не мог всех вместить. Дым, смешанный с туманом, стлался над лагерем, и угарный запах паленого мяса усиливался с каждой минутой.

Женщины с пожелтевшими лицами сновали около вещей, некоторых рвало. Работа не клеилась, несмотря на резкие крики капо. Лиза распорядилась, чтобы вечерний кофе принесли из кухни прямо на склад. Ужин и получасовой перерыв. Разлили кофе. Заключенные сидели группами между как попало сваленными вещами и ели. Марты в комнате не было.

Почему меня это беспокоило? И почему, вместо того чтобы позвать ее, я отправилась на поиски? Что нас связывало, почему я следила за ней даже вопреки моему желанию? Мне хотелось и на этот раз подойти незаметно, чтобы увидеть ее среди заключенных. Я ревновала ее, ревновала в те минуты, когда она сидела среди своих, целиком принадлежала им и разговаривала на непонятном шелестящем языке о чем-то таком, чего я не знала и не понимала… Да, дело было именно в этом. В таких случаях я всегда подзывала ее к себе, они это, наверное, заметили и, может быть, даже посмеивались.

На сей раз я не нашла ее среди них. Они не успели даже предупредить ее, ибо я подошла с другой стороны барака. Марта стояла около груды детских вещей. Здесь валялись тысячи маленьких цветных туфелек, бантиков, миниатюрные платьица из муслина, кружев и игрушки… игрушки… Она стояла там, склонившись над суповым котлом, всматриваясь в него завороженно, как будто молилась.

— Марта! — окликнула ее Лиза, подходя ближе.

Но та даже не шевельнулась. А когда Лиза остановилась совсем рядом, вдруг сказала как ни в чем не бывало, так естественно и просто, словно была на свободе и обращалась к своей доброй знакомой:

— Посмотрите, какие красивые!

Она вынула их из котла и, как во сне, поднесла к лицу.

Сколько их было там, этих роз с бархатистыми ярко-красными лепестками, бессмысленно прекрасных в этой обстановке, на фоне барахла, оставшегося от только что сожженных людей! Во всяком случае, больше, чем получал кто-либо на свободе.