Чародей

— Я попробую, но это будет трудно.

— Что значит, попробую? — Пушистые черные брови взлетели до потолка его седин. — Вам здесь не богадельня! Я засекаю время. Если через два часа премьер не будет лежать у меня на столе, нам придется расстаться, — и он чмокнул, кривя угол сытого рта.

— В таком случае до свидания, — сказала Катя, замученная.

Через два часа она получила трудовую книжку, уволенная по собственному желанию.

— Я от тебя скрывала: он ко мне лез, — рассказывала она Ване. — Он меня хватал за локоть, пробовал ущипнуть за попу. Все зазывал к себе на дачу, а я отнекивалась. Требовал меня в кабинет и часами читал лекции про журналистику и с какой он роскошной биографией. Голос ласковый, глаза бархатные. Вдруг потянется — и хвать за плечо… Я раз расплакалась, он на время отстал. Ему нравилось меня опускать. Особенно, когда хорошая статья выходила. Обязательно говорил гадость.

— Гад, — вздохнул Иван.

— Он унизил меня, — в горле у Кати булькнуло. — И не отомстить…

— Деньги я и так получаю, — утешил муж. — Писать ты можешь, найдешь другую газету.

— Как ты не понимаешь! Он меня выставил на смех. В газете все думали, что у нас роман, шептались, что он меня трахает и опекает… Знали бы они… А теперь у всех — злорадство. Поругалась со своим хахалем и свалила… Им всем — забава… Тошно-то как!

И действительно, через минуту в туалете раздались характерные звуки кашля, горловых потуг и облегчения рвотой. Пара шумных извержений, и плеск смывающей воды. Она вышла, жалкая, гадкая, вспотевшая.

Назавтра Ваня с утреца приехал к ее бывшей редакции. Он топтался возле проходной несколько часов, уже разуверился, что дождется, и нервно почесывал пальцем в ноздре. Но остановился синий «мерседес» и, не спеша, вылез кряжистый седой мужчина с надменным заспанным видом. Он бдительно кинул взгляд на Ваню и тотчас лениво погасил.

— Георгий Борисович! — Ваня шагнул наперерез вместе с взвившимися от ветерка палыми листьями.

— Чего изволите? — иронично спросил мужчина, наступая.

Ваня ловил его глаза. Две черные оливки плавали в красноватом соусе. Мужчина притормозил, шагнул назад, сердито поднял брови, сделав глаза доступнее. Ваня цеплял эти оливки, тянул их придирчиво. Обморочная стынь, звонкий неистовый костяной стук, ритмичная музыка лязга…

Мужчина быстро обошел странного незнакомца, упоенно стучащего зубами.

Ваня лежал под двумя одеялами, и его трясло. Ночь он прометался в бреду. Ему грезилось, что он ест из бочонка острые крупные оливки, горло саднит, но он должен съесть их до самой последней.

Катя ухаживала за ним, поила чаем, подходила, обеспокоенно клала пальчики на лоб.

— Вызвать неотложку?

— Это само пройдет… Я болею всегда строго… Строго по делу… Так бывает… Ты же знаешь, что я колдун.

— Знаю, знаю, милый.

— Я тебе это говорил. А ты не верила. Я…

— Лежи, милый, куда ты поднимаешься?

— Я хочу полететь… Я хочу улететь из политики… Это не политика… Это… У власти одни говноеды и кровопийцы. И твой Нилогов такой. За мной могут прийти. Скоро. Арестовать. Ты меня спрячешь? Не выдашь? Мне очень плохо. Я даже не знаю, что натворил. И натворю еще. Ты спрячешь?

— Я тебя укутаю, укрою в одеялах.

— Так меня найдут, ты так меня выдашь, они зайдут, а под одеялами увидят тело. Холм тела моего…

— Спи, Ванюша.

— А Бог все-таки есть, — утром Катя поила его, возлежащего на высоких подушках, желтым вонючим напитком против жара. — По телевизору передают. Зверское нападение на известного журналиста. Кто-то изметелил Нилогова. Ноги переломали. Сотрясение мозга. В Склиф его положили.

— Умял я оливки… — прогундосил Ваня.

— Что ты?

— У меня алиби…

— Ты давай, дорогой, поправляйся быстрее! Нет, это чудо! Чудо из чудес! Кому он мог навредить? Бизнеса не имел. Всегда такой осторожный, вечный лизоблюд. Может, обычные хулиганы? Даже жалко его…

— Думаю, это не люди, — сказал Ваня. — Я думаю, это джинны.

Через месяц Катя устроилась в службу новостей на радио. Они жили в съемной квартире на Белорусской. Ребенка пока не хотели. Они обещали друг другу верность. Но Ваня ей изменял. С разбитными думскими бабешками, в командировках с неизбежными проститутками. В этих изменах он тоже был не сильно заинтересован. Он жил, как будто и не просыпаясь. Поступал, как было принято в тусовке, которая стала для него родной. У него закрутились отношения с крашеной блондинкой, долгоносой девицей Оксаной, работницей фракции конкурентов-коммунистов. Ваня любил Катю, но все больше по привычке. Его уже раздражал пух на ее руках, огрубевший в черные колючки, и ее худоба, и это ее вздутое нелепое брюшко. Они с Оксанкой списывались СМСками, которые Ваня затем исправно подчищал. Но однажды он вернулся от Оксаны пьяный, завалился спать, бросив на пол одежду, а тем временем беспокойно пискнуло сообщение. Каждые пять минут телефон, как цикада, выдавал трель в темноте. Катя чертыхнулась, прошлепала босыми ногами и, покопавшись в тряпках, извлекла аппарат. И высветились слова:

«Как ты доехал? С тобой всегда хорошо! Пока! Я буду ждать звонка!»

Катя швырнула телефон в угол, подскочила к лежащему, закатила пощечину:

— Очнись! Подохни, скот!

Он проурчал:

— Любимая моя…

Она схватила в шкафу запасное белье и бросилась спать в ванную. Утром высказала ему, он похмельно не отпирался, и, вихрем собрав чемодан, уехала жить к маме.

Ванина сердечная мышца бешено сокращалась, змея цинизма шипела, избиваемая аритмией, звонили с работы, он не подходил, зачем-то написал СМСку Оксане:

«Прощай. Я расстаюсь».

И отрубил телефон.

Он не ел, даже чай не заварил, пил пустую воду. Наползли сумерки, он не зажег свет, лег на диван. Часы текли. Он не спал, слышал, как сосед отпирает дверь, щелкает зажигалкой и окликает другого соседа на лестничной площадке:

— Что, Петрович, тоже не спится?

Посреди бессонной ночи Ваня включил свет и записал первое стихотворение в жизни:

Почему-то он представил, что она уехала спать на дачу к старому журналюге Нилогову.

Затем случилось примирение, он божился, что у него никого не было и не будет, Оксанка — это сумасшедшая поклонница с галлюцинациями… Катя вернулась. Но ее возвращение, которого он так желал, оказалось напрасным. Они снова зажили, а он все чаще стал в мыслях обращаться к тем нескольким дням, когда остался один. Одному было лучше. Он разлюбил Катю. Ей грубил.

— Как он тебя щипал? Так? — спрашивал в темноте, сдавливая пористый затвердевший сосок.

— Кто он? — тусклым от неги голосом спрашивала Катя.

— Нилогов, — чеканил Ваня.

— Не неси ерунду! — голос ее вспыхивал, она резко отталкивала его руку.

После новогодних каникул, этапа безделья и взаимных оскорблений, они подали на развод.

В конце января Иван ехал в Тамбов…

В Тамбове снега было много более, чем в Москве.

Они рассекали окраину. Белизна, пятиэтажки, осоловелые прохожие. Ефремов закурил, он неподвижно смотрел вбок и раздалбливал об стекло выдыхаемый дым. Спрятал окурок в пепельницу на двери и резко, с мясистым хрустом повернул голову к помощнику.

— Тучков, когда выходит?