Кровь и честь

Александр не отвечал, изучая изжелта-бледное, некогда блиставшее интересной полнотой, а теперь попросту одутловатое лицо штатского генерала, отмечал синеватые мешочки, набрякшие под глазами, горькие складки, залегшие в уголках губ, плохо выбритые щеки, неряшливую «домашнюю» одежду… Ко всему прочему, несмотря даже на солидное расстояние между ними, до офицера доносилось тяжелое алкогольное «амбре». Перед Бежецким стоял живой труп. Живительные соки еще совершали циркуляцию в организме данного индивидуума, согласно предписанным им Господом и природой путям, но сам он давно смирился со своей скорой и неизбежной кончиной. Кроме коньячного перегара от Линевича веяло иным ароматом. Запахом отверстой могилы.

— Что же вы стоите, граф? — Голос статского советника тоже был неживым и напоминал шорох долго лежавшего на солнцепеке газетного листа. — Ударьте меня, швырните перчатку… Можете даже харкнуть в лицо, как некий экспрессивный сын гор до вас… Мне, право, все равно, поверьте.

Самое страшное, что он говорил чистую правду: ему действительно было уже все равно…

— Отнюдь, — Саша наконец открыл рот. — Я пришел сообщить вам, сударь, что ни один из вызвавших вас офицеров больше не настаивает на дуэли. Конечно, если вы непременно желаете стреляться, то тут я уже не волен.

— Что-о-о? — Физиономия только что распадавшегося на глазах человека преобразилась. — Если вы желаете таким образом пошутить, то заверяю вас — эта шутка дурного свойства…

— Я лишь могу сказать то, что сказал, — твердо посмотрел молодой человек в шарящие по его лицу глаза, полные надежды. — Ни один из моих друзей не настаивает на сатисфакции. Извольте прислать своих секундантов к каждому из них ради соблюдения формальностей.

— Я не верю вам… — На Линевича было жалко смотреть. — Вы… А вы сами? — спохватился он, видя, что Александр собирается уходить. — Разве вы не в обиде на меня из-за…

— Из-за вашего пасквиля? — не дал чиновнику договорить фразу и оскорбить себя еще раз, уже непоправимо, Бежецкий. — Нет. Теперь уже нет.

Совершенно ни к чему было в этом доме лишний раз поминать Настенькино имя…

На только что стоявшего на краю эшафота и теперь неожиданно помилованного человека было жалко смотреть, и зрелище это было для офицера невыносимо. Он повернулся и пошел к дверям.

— Простите меня, — услышал он сдавленный голос за спиной. — За все простите…

— Бог простит, — не оборачиваясь, бросил он через плечо…

— Я выполнил вашу просьбу, сударыня. — Александр старался, чтобы голос его звучал ровно. — Все мои друзья согласны простить вашего избранника. Ради меня и покойного Мити.

— Как тебя благодарить, Саша? — Настя бросилась к поручику, но была остановлена его взглядом, словно налетела на каменную стену.

— Не стоит благодарности. — Саша вспомнил, сколько тяжелых разговоров с друзьями ему пришлось вынести, и горькая улыбка тронула его губы: иногда приходится жертвовать дружбой ради любви, даже бывшей. — Поблагодарите лучше людей чести, нашедших в себе силы переступить через себя и отказаться от сатисфакции.

— Саша…

— Да, и еще… — Он сунул руку за отворот шинели и извлек пакет. — Я на данный момент располагаю некоторыми средствами и решил сделать вам и вашему суженому, Анастасия Александровна, небольшой свадебный подарок. Ваш отец некогда говорил мне, что ваши дом и имение заложены. Вот здесь — расписка господина Раушенбаха в получении вашего долга сполна.

— Я, нижеподписавшийся… — растерянно прочла Настя вслух, автоматически приняв пакет из рук Бежецкого и открыв его. — Но что это?

— Расписка. Ни ваш папенька, ни вы, Анастасия Александровна, ничего более барону не должны.

— Я не о том! Мы и так давно уже ничего не должны Раушенбаху!

— Я не понял вас…

— Наш долг барону выкупил покойный Митя! Еще позапрошлой осенью. Разве он вам этого не говорил?..

«Какая же каналья все-таки этот Раушенбах! — В мыслях Саша не стеснялся в выражениях, спускаясь к ожидавшему его автомобилю. — И как все обставил, подлец! Попробуй подкопайся, поищи правду — самому дороже встанет! Как же — утаенный от налогов доход и все такое… Нет, учиться вам еще, Саша, и учиться жизни — прав был покойный Еланцев!..»

— Куда везти, ваше благородие? — с готовностью спросил «ванька», когда офицер плюхнулся на сиденье «Двины».

— Домой… — вздохнул молодой человек, но тут же спохватился: — Постой! Есть тут поблизости приличный кабак? С мамзельками и все такое…

— Организуем! — весело тряхнул таксист чубом. — В лучшем виде! Разве ж мы не понимаем? Не извольте сомневаться, барин!..

28

«Не лучше Линевича выглядите, граф! — подумал Александр, поправляя перед зеркалом мундир. — Пора кончать с разгульным образом жизни — офицерствовать вам, мой друг, осталось всего ничего…»

Погода в Северной Пальмире наконец установилась по-настоящему весенняя, даже несколько летняя, поэтому все встречные — особенно барышни — не отрывали глаз от молодого подтянутого офицера с двумя орденами на груди и с интересной бледностью на лице. Знали бы романтические красотки, что приобретена она отнюдь не на госпитальной койке, а в весьма злачных местах Санкт-Петербурга, путем неумеренных возлияний и иных излишеств плоти. И самое главное — что на груди бравый поручик хранит аккуратно составленное прошение об отставке по состоянию здоровья.

В штабе в этот полуденный час царили пустота и благостный покой. Редкие нижние чины, попадавшиеся по пути, тянулись в отдании чести, посетители постарше чином, обмениваясь с поручиком приветствием, уважительно косились на сияющие мечи ордена…

— Бежецкий… Бежецкий… — Пожилой подполковник в писарских очках долго водил пальцем с прокуренным ногтем по страницам огромного гроссбуха, выискивая требуемую графу, пока Александр стоял перед столом. — Да, есть. Штаб-ротмистр Бежецкий Александр Павлович. Все точно. Прибыли за новым назначением, говорите? — поднял он на Сашу глаза, донельзя увеличенные сильными линзами.

— Так точно, но…

— И Афганистан, как понимаю, — подполковник скривил в улыбке тонкие губы под седой щеточкой усов, — не предлагать? Правильно?

— Ну почему же… — Ирония штабного несколько покоробила Александра, еще несколько минут назад пребывавшего в решительности раз и навсегда покончить с военной карьерой. — Я, наоборот, хотел бы…

— Увы, мой друг, — развел руками подполковник. — Я бы тоже много чего хотел, однако в отношении вас имею четкие и недвусмысленные распоряжения… Кстати, а почему вы до сих пор не сменили погоны поручика на штаб-ротмистровские? Не удосужились проковырять дырочки для еще одной звездочки? Непорядок-с! Вот я в ваши годы…

Молодой человек собирался было объявить чиновнику о своем решении, как вздрогнул: из дубовых стенных панелей за спиной подполковника внезапно проступил дедушкин образ. Старый кавалергард сурово хмурил брови, колюче глядя на внука, и тяжкие слова вот-вот должны были сорваться с его губ. Саша растерянно моргнул, и дедушкино лицо тут же растворилось в прихотливых узорах полированного дерева. Зато чуть правее такие же разводы сложились в печальное лицо Германа, словно пытающееся сказать: «Ну, брат…» А за ним, как по команде, одно за другим начали проступать другие лица, и от их взглядов поручику становилось не по себе, мороз бежал по коже, и бумага за пазухой казалась раскаленным углем, прожигавшим кожу. В довершение всего реальным, а вовсе не кажущимся пламенем загорелся в кармане перстень. Будто и он был категорически против избранного офицером пути.

— Да вы меня совсем не слушаете, штаб-ротмистр! — рассердился подполковник. — Экая молодежь пошла! Вот в наше время…

— Прошу прощения, господин подполковник, — покраснел Александр. — Я задумался…

— Задумался он! — кипел штабной. — Попались бы вы мне, молодой человек, лет пятнадцать тому — я бы вас быстро отучил задумываться! Вот, получите! — толкнул, почти швырнул он к Бежецкому стопку бумаг. — Ознакомьтесь и подпишите. И начинайте собираться — вам предписано явиться на место не позднее двухнедельного срока.