Потоп

— Он и тогда плакал?

— Нет, Красавчик не плакал. Молитва, так сказать, прошла всухую, а потом он пошёл своим ходом. Брат Пинкни с одного бока, Сапог Бадд — с другого. Только разок, у двери, засбоил. Но Бадд своим сержантским тоном скомандовал: «А ну-ка двигай свои лапищи, шагом марш!» И он вошёл.

По ту сторону дороги толпа пела: «Пусть шумят, воздымаются воды!»[44]. Музыка миссис Пратфилд звучала бледно и невыразительно, теряясь в прозрачном небе. На открытом воздухе каждая нота в отдельности блекла, как блекнет и тает пламя спички при солнечном свете. Брат Потс тоже пел, стоя в кузове грузовика.

Когда пение кончилось, Котсхилл зашевелился и погладил сеттера.

— Видно, брат Пинкни всё же обставил брата Потса, — сказал он.

— В чём?

— Поговаривали, будто сразу после проповеди брат Потс объявит, что пойдёт туда, — он кивком показал на дорогу к негритянской церкви, бывшей когда-то методистской церковью белых, — и помолится вместе с чёрными: ожидали, что утром будет прощальное богослужение и там. У брата Потса была идея прогуляться по пустырям с теми, кого ему удастся на это подвигнуть в последний день официального существования Фидлерсборо и помолиться вместе с неграми, чтобы Бог даровал им всем милосердие, терпимость и прочее, дабы исправить ошибки истории. Но, как вы можете заметить, — ухмыльнулся Котсхилл, — негры не пришли. Никого из них нет. Брат Пинкни перехитрил брата Потса.

Возвышаясь в кузове грузовика, брат Потс молился. Он воздел свою единственную руку, зажмурил глаза и молился; солнце освещало его обращённое к небу лицо.

Когда молитва кончилась, Котсхилл сказал:

— Нет, брат Пинкни не допустит, чтобы брат Потс или кто-нибудь из белых — на случай, если двое или трое из нас до того зарвутся, — взяли да и пошли помолиться вместе с неграми под открытым небом. Он не позволит, чтобы кто-нибудь так легко очистился не только, как говорится, от органического непереваривания черномазых, но и от всякого прочего душевного несварения путём такого дешёвого слабительного взамен другого, более уместного и, быть может, более болезненного средства. Видишь ли, мой друг Леон Пинкни — человек башковитый, он понимает про меня с тобой больше нас самих. Он знает, что белые тоже люди, даже если они белые, и знает поэтому, что мы любим дешёвые, лёгкие способы внушать себе, какие мы хорошие. Ну, к примеру, помолиться с неграми.

Бред посмотрел на него. Но тот глядел за реку.

— А вы? — спросил Бред. — Вы бы за ним пошли туда? В негритянскую церковь?

На миг ему показалось, что тот его не слышит. Но потом, по-прежнему глядя вдаль, Котсхилл ответил:

— Ты хочешь спросить, пошёл ли, будь я верующим? — Он засмеялся, но тут же оборвал смех. — Разве заранее знаешь?

А брат Потс уже произносил проповедь. Его голос, глухо звучавший издалека, говорил о том, что все они вместе жили тут, в Фидлерсборо. О том, что все они должны вместе помолиться Господу, понять, что жизнь их была благодатью.

Блендинг Котсхилл, положив руку на голову сеттера, сказал:

— Может, брат Пинкни отменил своё прощальное молебствие и сбежал из города вовсе не по той причине, о которой я говорил. Может, это было не только потому, что он не пожелал дать нам, белым, возможность очиститься, помолившись с ним. Леон — человек башковитый, но он человек честный. Может, он не считал, что сам готов к тому, чтобы молиться с нами, белыми. — Он вдруг поднялся. — А вообще-то кто и когда бывает готов молиться вместе с кем бы то ни было? — резко спросил он.

Он стоял, напряжённо выпрямившись, как столб. Дыхание у него было тяжёлое. Он несколько раз громко, с трудом вобрал в рот воздух, словно его хватил паралич. Казалось, он силится что-то сказать и не может.

Наконец у него вырвалось:

— Она меня бросила! — Голос его был похож скорее на сдавленный крик, глаза прикованы к мутной полноводной реке. — Розелла меня бросила.

Он медленно опустился на корточки. Минуту спустя снова положил руку на голову сеттера.

— Взяла и ушла, а куда — я не знаю. Оставила записку, будто это не потому, что меня не любит. А именно потому, что любит. Вот и всё. — Он помолчал. — Вот и всё, не считая орфографических ошибок. В сущности, одной. «Патому». И меня почему-то больше всего ушибла эта маленькая ошибка. Ну не смешно ли, что такая малость ушибла меня больше, чем главное?

— Она знала, что вы собираетесь в Шотландию?

— Да какая там Шотландия! Если и была у меня такая мыслишка, то недолго. Какого чёрта мне делать в Шотландии? Застрелить несколько зверушек? Сидеть в оружейной комнате какого-нибудь продуваемого сквозняком разрушенного аббатства и пить виски с красивым седовласым старым лордом с рыбьими глазами, который с трудом вспомнит, как меня зовут? Ночью получить инфаркт в постели какого-нибудь старинного трактира, чтобы наутро меня нашли мёртвым? Ни в какую чёртову Шотландию я и не собирался. Да куда может деться человек после Фидлерсборо? И чувствовать себя человеком?

Он, казалось, ушёл в себя. Даже рука и та замерла на голове у сеттера.

— Нет, — продолжал он. — Я поехал и купил себе другую ферму. В Бентонс-валли. Так-то.

С этими словами он снова поднялся на ноги, и опять рывком. На этот раз он как-то сердито уставился вниз, на Бреда.

— А ты знаешь, почему она меня бросила? — спросил он.

— Нет.

— Она бросила меня потому, что не хотела, чтобы я о ней беспокоился. О том, что с ней может сделать какой-нибудь ку-клукс-клановский дегенерат.

— Но что…

— Господи! — воскликнул Бендинг Котсхилл с мучительным, неизвестно на кого обращённым гневом. — Неужели ты не можешь догадаться?

— Догадаться о чём?

— Я ей не сказал ни слова, но она догадалась. Догадалась раньше, чем я понял это сам. Догадалась, что я возьму это дело. О школе в Лейк-Тауне.

Тяжело дыша, он смотрел на реку. На секунду он, казалось, забыл о Бреде. Потом сказал:

— Помнишь, тогда… Ну когда я рассказывал тебе о Розелле?

— Да.

— О том, как в старину относились к язычникам? Об оттенке её кожи? О бронзовом оттенке её кожи?

— Да.

— Ну разве я стал бы так рассказывать о белой женщине?

Произнеся эти слова, Блендинг Котсхилл повернулся — казалось, он больше не мог оставаться здесь ни минуты. Лицо его было неестественно воспалено, голубые глаза блестели как от лихорадки. Но он овладел собой и осведомился, когда Бред уезжает, что слышно о фильме, и, узнав о телеграмме от Морта Сибома, сказал: вот и хорошо, мой мальчик, вот и прекрасно! Он даже похлопал Бреда по плечу и предсказал, что фильм наверняка получится отличный.

Потом он крепко пожал Бреду руку и ушёл — коренастый человек в коричневом костюме, с чересчур крупной головой и венчиком растрёпанных седых волос — в сопровождении своего сеттера. Ушёл вверх по Ривер-стрит, туда, где никого уже не было.

Глава тридцать третья

Бред долго глядел ему вслед, пока он не скрылся из виду. Интересно, куда же направился Блендинг Котсхилл в этот ясный апрельский день по пустому городу, где многие здания уже превратились в груды развалин? Потом Бред понял. Блендинг Котсхилл пошёл ещё раз посидеть в своей конторе и поглядеть на покинутую площадь, где остановившиеся часы на куполе суда последнюю весну высятся над набухшей листвой клёнов.

Что ж, Блендинг Котсхилл заслужил хотя бы это.

Бред снова перевёл взгляд на письмо у себя на коленях. Он перечитал фразу, где было сказано, что Летиция Пойндекстер и не представляла себе, что с ней могло стать, когда она его оставила, при её безудержной дурости, при её суетности…

Безудержная дурость, — думал он.

Суетность, — думал он.

Он не понимал смысла этих слов. Применительно к Летиции Пойндекстер. Он сидел и пытался увязать с ней эти слова. Если бы он смог, ему было бы легче. Но он не мог.

Поэтому он стал читать дальше: как для неё вовремя пришла война, как она научилась ходить за ранеными, как её послали в госпиталь на Тихом океане, в Новую Гвинею, где ей пришлось нелегко. Но она не спасовала.

44

Псалтырь, 45, 4.