Потоп

Внешность у Калвина Фидлера между тем была прекрасная. Широкие плечи, красивое лицо, правда, немного худое. Выражение этого лица было обычно серьёзное, но немного смягчалось по-мальчишески взъерошенными тёмными волосами и улыбкой застенчивой, но выразительной, как у мальчика, который хочет с вами подружиться.

Эта улыбка вызывала какое-то материнское участие в душе Мэгги Толливер. При этом она считала, что со стороны Калвина Фидлера благородно и романтично вернуться в Фидлерсборо и стать врачом тут, где в нём нуждаются, хотя он мог бы получить практику в Нашвилле или Мемфисе и стать крупным специалистом. Она была влюблена в Фидлерсборо или в то, каким этим летом город ей казался; влюблена в то обещание, что таил для неё Фидлерсборо тем летом и в том доме, как таит его первый бутон, раскрывающийся в тёплой тьме. К тому же улыбка Калвина чем-то глубоко её трогала.

Они поженились в августе, венчались в церкви. Свадьбу отпраздновали в саду, куда пришёл весь город. Молодая чета съездила в короткое свадебное путешествие на мексиканское побережье, а потом Фидлеру пришлось возвратиться в Нашвилл и снова приступить к работе в качестве интерна.

Однажды утром, вскоре после отъезда Калвина и Мэгги, Летиция вошла к Бреду в кабинет и протянула ему «Нашвилл баннер».

— На, погляди, — сказала она.

Он взял газету. Заголовки сообщали о пакте между Берлином и Москвой. Он вернул ей газету, словно она его не касалась.

— Я же тебе говорил, что все политики — жульё.

— Да. Но у меня всё же чувство какой-то утраты. Словно снова что-то потеряла, хоть и знала, что это давно уже потеряно.

— Все поголовно жульё.

Он сел за стол и почти беззвучно свистнул сквозь зубы.

— А мне хотелось бы, чтобы всё было по-другому, — сказала она.

— Чего нет, того нет.

Он снова принялся беззвучно насвистывать сквозь зубы. Пальцы правой руки беззвучно барабанили по столу возле машинки.

— Нечего хамить, — сказала она с натянутой улыбкой. — Я и так вижу, что ты ждёшь не дождёшься, чтобы девушка убралась восвояси и дала тебе работать.

Она шагнула к двери.

— Нет. — Он встал. — Я хочу, чтобы эта девица была здесь и я мог бы поработать. Над ней. У меня есть идея совершенно нового подхода к этой работе. Он может произвести революцию в промышленности.

«Нашвилл баннер» валялась на полу заголовком кверху — чёрные буквы были отчётливо видны.

Вдалеке прозвучала сирена тюремной паросиловой установки, возвещая полдень. Верхние листья каталпы за окном мохнатились в золотых августовских лучах. Возле стула у письменного стола на полу лежали джинсы, рядом с ними грязные туфли. Полосатое зелёное платье было кинуто на спинку стула вместе с ещё какими-то воздушными вещицами. На железной кровати у стены, покрытой простынёй, растянулся Бредуэлл Толливер, держа в правой руке сигарету и уставившись в потолок. Голова женщины — рыжие спутанные влажные волосы и закрытые глаза — лежала у него на левой руке.

— Господи, — тихо произнёс он, глядя в потолок.

— А? — спросила она, открыв глаза.

— Я что думаю: а ведь если бы меня подстрелили в Испании, я бы не мог спать с тобой в Фидлерсборо.

Она ничего не сказала.

— И подумать только, что те парни, которых перестреляли в Испании, сделали это ради всего этого европейского жулья!

Она беззвучно заплакала.

— Чего ты ревёшь? — сердито спросил Бред.

— Потому что люблю тебя и, что бы там ни творилось на свете, я просто помру, если такой замечательный человек пропадёт ни за что ни про что.

Глава восемнадцатая

Бред вывел «ягуар» из боковой улочки, которая тянулась от корта старой средней школы, где они играли в теннис, и медленно поехал по Ривер-стрит. И она была тут как тут.

— Леди из Шалотта, — сказал Бред.

Яша Джонс поглядел на женскую фигуру, мерцавшую в ослепительном солнечном мареве почти в двух кварталах от них, обряженную в нечто светло-голубое с короткими рукавами. Она стояла на обочине против почты.

— Вот именно, — сказал он и продекламировал:

— Ваше сравнение очень точно, — сказал он. — Леди сидела в своей башне и не могла видеть того, что творится в мире, а Леонтина Партл — слепая. Леди могла, лишь глядя в зеркало, узнавать жизнь. Слепая Леонтина тоже во что-то вглядывается, скажем, в свою светящуюся темноту! А вы кто тогда? Ланселот?

— Да он же нацеливался на королеву.

— Но ведь это Ланселот ехал мимо по ржаным и ячменным полям, и Леди увидела его в своём зеркале, «вскочила, прялку поломала и три шага прошла вдоль залы», а потом умерла, потому что отражения ей обрыдли, а реальная жизнь была недоступна.

— Давайте покатаем Леди, — сказал Бред. — Угостим её ещё одной прогулкой на «ягуаре-150». Настолько мы можем приблизить её к реальности.

Бред двинул машину влево, против несуществующего движения, и подъехал к обочине, где стояла женщина, зажав под мышкой плоский пакет, и шарила в чёрной лакированной сумочке.

— Поглядите, — шепнул Бред, — она наклонила голову, будто видит, что там, в сумке. Как самая обыкновенная женщина, ведь они вечно роются в своих чёртовых сумках!

— Да, — сказал Яша Джонс, запоминая её позу.

Но машина уже почти поравнялась с ней, и спокойное, ясное лицо с глубокой умиротворённой синевой глаз под светлыми волосами и с полуоткрытыми словно в ожидании чего-то влажными губами обратилось к ним.

— Привет, Леонтина, — окликнул её Бред. — Это Бред. Бред и Яша.

— Я догадалась, что это вы. По машине. — Она помолчала, довольно улыбаясь. — По тому, как машина шумит.

— Да ну? — сказал Бред. — Замечательно!

— Ничего особенного, — сказала она, чуть покачав головой, и яркий румянец залил белизну лица.

— Ладно, садитесь, мы вас покатаем. Мы больше не хотим играть в теннис, уж очень жарко, лучше проветрим вас по бетонке со скоростью девяносто миль в час.

Яша Джонс вылез и подошёл к обочине, чтобы подсадить девушку в машину. Она изящно протянула ему правую руку. Он её взял, обвёл Леонтину кругом и устроил на сиденье. Сам он сел сзади и перегнулся вперёд, чтобы закрыть дверцу, которая быстро, надёжно защёлкнулась.

— Мне нравится, как закрывается эта дверь, — сказала Леонтина.

Голову она откинула на подушку. Глаза, очень синие, были обращены к небу, они словно отражали это небо, но были синее, чем оно.

— Да, дверь — хорошая, солидная работа каретника. — Бред медленно поехал по улице. — Когда её закрываешь, такое чувство, будто совершил важное дело. Ощущаешь себя человеком решительным, который безо всякой суеты проворачивает большие дела. Всего-навсего дверь закрыл, но в мире, где так мало можно совершить, даже иллюзия этого чего-то стоит.

Внезапно он замолчал и поглядел на неё.

Глаза у неё были закрыты. Губы по привычке приоткрылись, словно что-то предвкушая. Голова откинулась, шея чуть изогнулась. Горло было белое, хорошо вылепленное, без тоненьких поперечных складок, в которых, как он не раз замечал, серым пушком скапливается пудра. Под белизной кожи ощущались нежные суставы, облечённые в мягкую плоть, и дыхание, которое беззвучно колыхало гортань в темноте. А где гортань уходила в глубину, у ключицы были две впадины, будто вмятые скульптором. На виске, повёрнутом к нему, он заметил капельки пота; видно, они выступили и на другом виске, как раз у границы этой удивительной, прекрасной копны зачёсанных кверху волос. Крошечные бусинки пота — какая это прелесть, подумал он. Благодаря им всё действительно становится живым. Он представил себе, как ветер подхватит эти волосы, когда они выедут на шоссе со скоростью девяносто миль.